Возвращаюсь на палубу «Пекода» – и простите меня за то, что в действительности я только сошел с нее, – потому что на ее грот-мачте, вбитый молотком старого злодея Ахава, блещет золотой дублон – награда тому, кто первым заметит белого кита. По моему разумению, это – наилучший символ всего того, что завораживает иных людей, что заставляет их отрешиться от спокойствия и безопасности и, как было сказано в самом начале нашего разговора, грести с ножом в зубах, причем от Вечности их будет отделять лишь тонкая деревянная обшивка китобойного вельбота, а гарпунные тросы иной раз привяжут их самих к погребальной колеснице – и все это для того, чтобы пережить приключение, не дающее человеку превратиться в моллюска, затворившегося в своей раковине на дне морском. Каждый раз, как я задерживаюсь в библиотеке и ласково провожу пальцем по корешкам старых книг, привезенных издалека, мне чудится рокот прибоя и стук молотка, которым старый капитан вколачивает монету в мачту. Поглядите на нее хорошенько, говорил Ахав. И вот теперь она у меня. Если потереть рукавом, она засверкает, как золото из снов. И вот что напоследок я вам скажу, джентльмены. Я жалею людей рассудительных, людей покорных и уютных, тех, кто никогда не читал книги, заставляющие вздрагивать сердца. Жалею тех, кто не обольщался и не позволял себе увлечься красотой женщины или блеском золота, верной дружбой или приключением, обнаруженным в книге. Жалею тех, кто не уснет вечным сном со всеми пиратами, не упокоится рядом с могилой, где гниют они сами и их мечты.

Вот ей-богу, сейчас мне совершенно без разницы, что то, что это. Ну, может быть, не совершенно, но близко к этому, потому что я уже довольно давно понял всю бессмыслицу. Потому что зло неизменно побеждает, а единственный способ не начать презирать себя как соучастника – метко плюнуть ему, злу то есть, меж бровей и таким способом хоть немного испортить мирное переваривание сожранного. Это вступление – или преамбула, как сказал бы мой латинист дон Антонио Хиль – к рассказу о тунце обыкновенном, длиннопером, большеглазом, о рыбах вообще и о море в частности. В данном случае – о Средиземном. И, как я уже объявил, мне совершенно все равно – ну, или я делаю вид, будто все равно, – что рыбаки, среди которых не у всех семь пядей во лбу и совести хотя бы на грош, рыбаки, живущие одним днем и на завтра не загадывающие, усердно и успешно истребляют все, что живет и плавает под водой, и доходят в этом увлекательном занятии до того, что плакать хочется при взгляде на их улов – четыре дохлых морских карасика, дефективное головоногое существо и сбившийся с пути малек тунца.

Мне совершенно безразлично – или я делаю вид, будто это так, – что рыбаки теперь работают на этих плавучих лагерях уничтожения, организованных для тунца, который, как уверяют нас, разводится в этих клетках – ага, как же, веселися, моя Василиса! – словно иным из нас не известно доподлинно, что тунец в неволе не рождается, даже если его папа с мамой упьются в дым, а все, что сейчас творится с этой рыбкой в Средиземном море, не просто вопиющее экологическое паскудство, но и бизнес, причем небезвыгодный кое для кого, и в первую очередь – для японцев, ибо у них там тунец высоко ценится во всех смыслах слова. Я бы мог, если бы мне пришла такая охота – но она где-то задержалась, – рассказать в подробностях, как шустрят мои двоюродные братья по разуму, как выслеживают с самолетов косяки тунца, как преследуют их, как окружают, как загоняют в садки, как откармливают, а потом убивают и поставляют этим… ну, с «никонами» и «тойотами»… на суши и сашими. Я бы мог рассказать, как мы, несмотря на то что в Испании теоретически оберегают исчезающий вид тунца – у нас не выдают лицензии на отлов, мы ведь члены ЕС и всякое такое, – с замечательной ловкостью мухлюем с французскими лицензиями, как химичим и темним, как пользуемся иносказаниями, говоря о разводителях и убивателях и о соответствующей их мамаше, а министерство сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия, о котором мы в свое время тоже поговорим задушевно, безмятежно взирает на все это, руководствуясь, вероятно, чистой любовью к искусству (сдержанный смех в зале), меж тем как Главное управление торгового флота предпочитает не совать нос в это дело, экологи же, которые так любят позировать на фотографиях для простодушных олухов, в данной ситуации предпочитают не высовываться, хотя где же и высунуться-то, как не здесь, а убогие рыбаки, вместо того чтобы бойкотировать ловлю или блокировать тот или иной порт, а еще лучше – поджечь офис соответствующего учреждения, работают как проклятые за жалкие гроши на тех, кто набивает себе мошну и по-свойски снимается под ручку с разными тузами и шишками – с советниками, президентами и министрами в зеленых и розовых переливчатых галстуках, и все очень довольны, что познакомились ближе некуда.

Да, повторяю: я мог бы пуститься во вкуснейшие и документально подтвержденные подробности всего этого. Но сейчас это уже ни к чему, а мне, как я уже заявлял, совершенно безразлично – содеянное зло не исправить, а впрочем, если когда-нибудь доведется встретиться кое с кем из ответственных за него на узкой дорожке, обязуюсь лично высказать ему все, что думаю о нем и мамаше его. А вот что мне не безразлично – это возможность поднять паруса, дабы вытрясти из головы, вытравить из памяти, что я живу в печальной стране под названием Испания с повышенным количеством наглецов на квадратный метр, поднять, говорю, и грот, и стаксель и поплыть куда глаза глядят, и наткнуться на один из двухсот тысяч лабиринтов из садков, клеток-ловушек, сетей и неводов, кое-как опущенных в воду и множащихся прямо на глазах – порой их даже не отмечают на картах, и тогда ты спрашиваешь, какой идиот (это еще самое мягкое) разрешил натыкать их повсюду на морских путях, да так, что они в штормовые ночи перекрывают доступ в привычные убежища бухт и гаваней, да еще снабдил фонарями, которые обязательно гаснут: вот недавно, чтоб далеко не ходить за примером, я всласть поскрежетал зубами, выбираясь из смертельной ловушки, в которую превратились прибрежные воды Ла-Асоии у порта Масаррон. Какой идиот, спрашиваю, мог позабыть, что кроме права немногих обогащаться за счет истребления ресурсов есть еще право свободного мореплавания?! И это все – не считая горькой печали, охватывающей тебя, когда проплываешь мимо зловещих подводных тюрем, откуда несет опустошением, шальными деньгами и смертью.

Сочувствую, конечно, но – если только это не создаст прецедент – я на стороне Брюсселя. Испанский рыболовный флот должен быть не только беспощадно и безжалостно подогнан под правила и нормы Европейского Союза, но и – по моему сугубо личному мнению, с которым я всецело согласен, – внезапной атакой торпедирован и разбомблен под припев «Тора, Тора, Тора», как американская эскадра в Пёрл-Харборе. Застигнут врасплох. На рассвете. Потоплен. Уничтожен. Одним словом… нет, в двух словах: ему следует устроить полный капут. Это вовсе не значит, само собой, что рыбаки и арматоры с женами и детьми должны будут пойти ко дну. Финансовой пропасти, я имею в виду. Вовсе нет, скорее наоборот. На те деньжищи, которые тратят Испания и ЕС, субсидируя грандиозную брехню и бессовестный грабеж ресурсов под девизом «Однова живем!», деньжищи, которые (считаные, хоть и отрадные исключения не в счет) идут на пользу только отдельным ловкачам, и с помощью коммунистических методов, лишь гальванизирующих труп, ставший таковым из-за алчности, полнейшей бессовестности и меднолобости чиновников и частных лиц, – так вот, благодаря этим средствам можно было бы превосходно устроить их всех на суше, создать для них рабочие места, раз, черт возьми, и навсегда и перестать, извините, пускать сопли. А заодно и считать нас всех безмозглыми олухами. Так что министр Каньете со всем своим струнным ансамблем просто обязан был бы овладеть ситуацией и перекантовать рыбаков во что-нибудь другое – в официантов, агрономов, наркоторговцев или еще во что-нибудь. Во что-нибудь пристойное, хочу я сказать, а не в то, что они являют собой сегодня. Потому что рыболовство в Испании – не рыболовство, а слезы горькие. И никто ведь не скажет: «О-о, вот же странность! А почему так, хотелось бы спросить?»