– Быстро уходи!

Мужик присел на полу, изумлённо разглядывая меня.

– Ты что очертенел? – спросил он вполне внятным человеческим языком. – Я тебя трогал?

Милана рассыпалась в звонком, серебристом смехе. Нас окружили посетители бара, с интересом рассматривая побоище.

– Олег, это же Боря, наш осветитель. За что ты его так? – сказала Милана, отсмеявшись. – Боря, извини, пожалуйста, Олег нервничает перед съёмкой.

Тем временем осветитель Боря поднялся во весь свой двухметровый рост и погрозил мне кулаком:

– Идиот хренов. Попадись мне ещё!

Подняв разводной ключ, который я принял за обрезок трубы, он поплёлся к выходу, бормоча матерные ругательства. У меня запылали от стыда щеки, как бывало в детстве, когда попадался на какой-то проказе. Милана села рядом, приобняла:

– Не переживай, Олежек. Ну что ты. Пойдём, я тебя полечу.

Я не обратил внимания в пылу борьбы, что громиле Боре удалось все-таки расквасить мне нос.

– Не надо, так пройдёт, – проворчал я, размазывая кровь.

– Нет-нет, пойдём. Нос распухнет, а Дима будет ругаться.

Я поплёлся за ней. Она распахнула дверь, и я оказался в уютной комнатке с большим трёхстворчатым зеркалом, кожаным диваном у стены, высоким гардеробом и маленьким холодильником. Мягко уложив меня на спину, она достала из морозилки кубики льда и, завернув в полотенце, приложила к моему носу. Перед глазами я увидел выпуклые прелести, и, напрочь забыв про разбитый нос, схватил Милану в охапку, стал лихорадочно расстёгивать её блузку.

– Олег, ну ты что?! – она смущённо, но мягко попыталась высвободиться. – Нас же могут увидеть!

Когда я с неохотой отпустил её, она вскочила. Быстро заперла дверь на два оборота ключа и вернулась ко мне, на ходу сбрасывая одежду. Оставшись в маленьких шёлковых трусиках, которые я с огромным удовольствием стащил с неё. Я разделся, и мы слились в любовном порыве. Я жадно тискал её грудь, затвердевшие соски, покрывал поцелуями её плечи, наслаждаясь каждым прикосновением.

Милана выгнулась, глухо простонала, когда я овладел ею. Начала двигаться в такт моим движениям, распаляя меня все сильнее.

Я не успел вернуться на грешную землю, как Милана высвободилась из моих объятий и убежала, бросив полотенце: «Убери всё, пожалуйста». Через пару минут я услышал журчанье воды, будто ей не терпелось смыть мои ласки. Это меня покоробило. Она вернулась, вытираясь на ходу, быстро натянула трусики, бриджи, кружевную блузку и села у трюмо. Я обнял её, ощутив дурманящий запах её влажного тела, впился в шею.

– Олежек, мне надо приготовиться.

– Я люблю тебя, – сказал я.

Она печально улыбнулась своему отражению.

– Это совершенно необязательно говорить.

– Милана, ну скажи, сколько раз в месяц ты занимаешься с ним сексом? Один? Или один раз в три месяца? Сколько ему? Шестьдесят три? Шестьдесят пять?

– Олег, мне тоже не двадцать пять. Успокойся, дорогой.

Я услышал осторожный стук в дверь, за которым последовал деликатный голос Лили:

– Милана Алексеевна, вас ждут на площадке.

Я плюхнулся на диван, взял папку и сделал вид, что с интересом просматриваю материалы. Милана присела рядом, обняла:

– Олег, уверена, ты быстро успокоишься, потеряешь интерес ко мне.

– Да, я понимаю, – хмуро буркнул я. – Конечно.

Милана встала, открыла дверь и осторожно выглянула в коридор. Потом села обратно и начала наводить марафет. В открытую дверь заглянул Лифшиц.

– Милана Алексеевна, вам уже передали? Сейчас будем снимать сцену в театре. Олег, это вас тоже касается, – добавил он уже грубее.

Милана кивнула, и Лифшиц исчез. Я почему-то представил, что Милана и Северцев занимались здесь любовью. Тут же в гримёрной, потом Милана открывала дверь, и все считали, что они лишь мило беседовали. Правда, верил ли в это Верхоланцев?

Вместе с Миланой мы прошли в другое крыло, спустились по ступенькам и оказались в зале оперного театра с рядами бордовых откидных кресел. Два яруса балконов с позолоченными лавровыми венками, огромная хрустальная люстра на потолке, украшенного позолоченной лепниной. Столько денег вбухали в постройку декораций! Ужас! Не проще было снять где-то на сцене настоящего оперного театра, а не выстроенного в павильоне? На сцене я увидел Мельгунова в окружении четырёх амбалов, Верхоланцева и Розенштейна. Верхоланцев, увидев нас, показал жестом, чтобы мы поднимались на сцену.

– Так, Олег, твоя задача, – обратился он ко мне, как только я оказался рядом. – Входишь, проходишь по проходу, доходишь до сцены и какое-то время наблюдаешь за репетицией. Поднимаешься на сцену, выясняешь отношения. Входит Милана, говорит свой текст. Ты уходишь. Все понятно?

Я кивнул, и, спрыгнув со сцены, направился к выходу. В зале суетилась куча народа, проверяли осветительные приборы, отражатели, камеры – я насчитал их целых три штуки. Одна в углу сцены, другая на балконе, третья – в дальнем углу зала.

Верхоланцев решил снять незамысловатую сцену с размахом. Я заметил, он вообще любил снимать помпезно, обожал панорамы, дальние планы. Впрочем, судя по отснятому материалу, который я уже увидел, получалось у него здорово. Крепкий профессионал, несмотря на скверный характер и привычку прикладываться к бутылке. Хотя на площадке я ни разу не видел его пьяным. Он умудрялся каким-то образом протрезветь именно к началу работы.

Я вошёл в зал, как сказал Верхоланцев. Мельгунов на сцене изображал репетицию – в окружении четырёх дюжих молодцов танцевал чечётку. Хотя нет, это слишком громко сказано – это походило скорее на прыжки гиппопотама, который едва отрывал ноги от пола.

«Не разогрелся», – услышал я странный шёпот, но не стал оглядываться и проследовал к сцене. Сложив руки на груди, я подождал, когда Мельгунов в небесно-голубых джинсах, которые обтягивали его толстые ноги, и белом развевающимся плаще, прыгнет на небольшую площадку перед сценой, закончив номер.

Легко взлетел на сцену и оказался рядом. Да уж, Игорь Евгеньевич вблизи выглядел, мягко говоря, паршиво. Обрюзгшее лицо, круглые оловянные глаза, второй подбородок. Он бросил на меня меланхоличный взгляд и на лице, будто разглаженным утюгом, не дрогнул ни один мускул. Хотя по сценарию он должен испугаться моего персонажа. Все-таки я играл главу группировки влиятельного чикагского клана.

– Винченто, когда ты, наконец, перестанешь волочиться за моей женой? – спросил я с угрозой.

– Женой? Насколько помню, Франко, за десять лет ты так и не удосужился жениться на Белле, – произнёс уныло свой текст Мельгунов.

– А знаешь почему? Потому что я – католик! И не могу жениться, потому что моя официальная жена жива, хоть находится в психиатрической клинике, – вдруг выпалил я, совершенно не по тексту. – Но Белла – моя жена перед Богом, потому что я люблю её. Клянусь Девой Марией!

Я схватил его за грудки, радостно ощутив, как он испугался, обмяк, тусклые глаза выкатились по-рачьи из орбит. Это не походило на игру, скорее на настоящий страх передо мной.

– Мы любим друг друга, – невнятно пробормотал он, пытаясь вяло оторвать мои руки от своего воротника. – Ты не должен мешать нашему счастью! – почти взвизгнул он.

– Франко, когда ты оставишь нас в покое? – услышал я хорошо поставленный голос Миланы за спиной.

Отшвырнув Мельгунова, я мгновенно оказался рядом, сжал в объятьях Милану. Нежно взглянул ей в лицо.

– Белла, я люблю тебя так, как никто никогда не будет любить, – я постарался вложить все свои чувства в эти слова.

По лицу Миланы пробежала лёгкая улыбка – кажется, ей понравилась моя импровизация.

– Стоп! – услышал я истошный вопль Розенштейна.

Он выскочил на сцену.

– Что за самодеятельность, Верстовский?! – заорал он.

– Давид Григорьевич, он меня напугал, – жеманно проблеял Мельгунов. – Скажите ему, чтобы он меня не хватал так. Мне это не нравится.

Розенштейн метнул в него взгляд, потом в зал, на Верхоланцева, сидящего на первом ряду.