— Что с тобой, Фуад? Чепуху какую-то несешь.

— Нет, почему же? Иногда я люблю говорить откровенно. Часто мне просто недосуг объясниться по душам, нет возможности, нет времени. В сущности, и сейчас тоже… Но… как говорят русские, ради спортивного интереса… Мне любопытно: значит, когда надо помочь с публикацией соболезнования, Фуад Мехтиев хорош, а когда речь заходит о его имени рядом с вашими — здесь он недостоин?

— Ну вот, сделал доброе дело — и теперь начались попреки, да?

— Вовсе не попреки. Просто я вижу, чувствую… Так получается…

— Хорошо. — В голосе Октая прозвучала решимость. — Раз ты хочешь говорить откровенно, то и я буду откровенен с тобой. Дело не в том, что ты достоин или недостоин нашего списка. Сам понимаешь, это ерунда. Дело в том, что твое имя под соболезнованием жене Фуада Салахлы будет… как бы это сказать… словом, оно будет неуместно.

— Почему?

— Сам знаешь, почему. Ты ведь не забыл ту историю?

— Ага, вот в чем дело?! Это-то я и хотел знать. Но с тех пор прошло более двадцати лет. Даже самое тяжкое преступление прощается за давностью лет. А вы, ты и твои друзья, до сих пор носите в своих сердцах неприязнь ко мне, злобу! Между тем, я не совершил никакого преступления. Да, покойный Фуад Салахлы до конца своих дней не помирился со мной, так и унес с собой недоброе чувство ко мне. Но я всегда уважал его, чту и буду чтить память о нем. Ты — мой школьный товарищ, Октай, скажи: неужели ты и в самом деле веришь, будто Салахлы уволили из института из-за меня?

— Не знаю, Фуад… Но как бы там ни было, тогда все думали, что это ты продал его Шовкю.

— Тогда мне даже во сне не снилось, что я породнюсь с Шовкю. Верно, он восстановил меня в комсомоле, не дал исключить из института. Кстати, а где был ты, когда меня исключали из комсомола? Что-то ты не попадался мне тогда на глаза, как и Фуад Салахлы…

— Неправду говоришь! Фуад Салахлы в те дни из кожи лез, с ног сбился, чтобы помочь тебе. К кому он только не обращался — и в министерство, и выше! Что поделаешь, если у него не хватило сил. Это дело было под силу лишь Шовкю и таким, как он. Что же касается меня, то здесь память изменяет тебе. Я ведь в те годы не был членом комсомола: мой отец тогда еще не был реабилитирован.

— Ладно, Октай, что было — то прошло. Только давай раз и навсегда проясним этот вопрос. Запомни: я никогда никого никому не продавал! Да, тогда Шовкю пригласил меня к себе домой, он расспрашивал меня, и, кажется, я сказал ему, что Фуаду Салахлы в общих чертах была известна суть моего доклада на НСО. Но разве это была тайна? Разве Фуад Салахлы тогда или после того скрывал от кого-нибудь свое отношение к Шовкю? Все знали, что он терпеть его не может.

— Дело не в этом, Фуад. Дело совсем в другом. Ты ведь знаешь, как Салахлы относился к нам с тобой. Детей у него не было. Может, поэтому, а может, по другой причине, но он был для нас как родной отец, считал нас своими последователями. Тебя он любил даже больше, чем меня. Он был твердо уверен, что нам удастся сделать то, чего не смог сделать он, что мы с тобой реализуем его планы и проекты. Мы! И в первую очередь — ты, именно — ты! Так он думал. А ты… После того, как его уволили из института… Кто приложил к этому руку, как, каким образом это случилось, не знаю. Но после того, как его выгнали из института, ты ни разу не навестил его, не пришел к нему домой. Ты тогда сдружился с Шовкю. После того, как ты начал захаживать к Шовкю, Фуад Салахлы был забыт тобой. Словно ты никогда и не знал такого! Бедняга переживал, страдал из-за этого. Не мог понять, как человек может вдруг так измениться, все забыть — те наши разговоры, мечты, планы. Все забыть и так все растоптать! Помнишь, однажды мы засиделись у него чуть ли не до рассвета и Солмаз-ханум поджарила нам картошку?.. Как мы на нее набросились! А помнишь, как мы праздновали день рождения Фуада Салахлы? На столе только чай с лимоном — и ничего больше. Денег — ни у них, ни у нас. Начали выворачивать карманы, наскребли — что у кого было, скинулись, как говорится. Едва хватило на бутылку. Пили водку, закусывали лимонными корками, извлекая их из чайных стаканов. Помнишь? — Октай говорил, перескакивая с одного на другое, но это не были бессвязные воспоминания, в его словах имелась своя железная логика, понятная Фуаду. — И вот в один прекрасный день ты все это зачеркнул, попрал. Сдружился с Шовкю! Ты стал его… — Октай запнулся, наступила напряженная пауза; если бы он сказал сейчас «стал его зятем», Фуад выгнал бы его из кабинета. Октай закончил: — …стал его человеком. — Опять умолк, задумался, затем продолжил: — У Большого Фуада были трудные дни. Трудные — не то слово. Когда его уволили из института…

— Уволили из института! Уволили из института! — повторил Фуад, копируя интонацию Октая. — Фуада Салахлы уволили из института! Не понимаю, что вы сделали из этого знамя?! Да, Фуада Салахлы уволили из института, а через восемь месяцев восстановили. И даже, если я не ошибаюсь, выплатили зарплату за то время, что он не работал.

Октай угрюмо кивнул:

— Нет, ты не ошибаешься. Но восемь месяцев — это двести сорок дней, и значит — двести сорок ночей, Фуад. Двести сорок дней, двести сорок долгих, нескончаемых ночей, когда каждый час, каждая минута превращается в пытку.

Фуад усмехнулся:

— Браво, ты точно подсчитал. Месяцы быстренько превратил в дни. Не знаю, сколько тысяч часов, сколько миллионов минут составляют двести сорок дней, но ведь это время, в конце концов, прошло и Фуад Салахлы снова вернулся в институт — на свое прежнее место.

— Потому что он не сдался, боролся за правду и доказал свою правоту. Победил!

— Нет, извини, ошибаешься. Причины другие… Просто ему повезло. Вышло постановление партии о недостатках в области архитектуры, о нелепом украшательстве в зодческой практике. И Салахлы заявил, что он всю жизнь выступал против этого порочного стиля.

— Вот видишь, значит, истина все-таки торжествует.

— Торжествует. Именно поэтому ты должен знать, что совесть моя чиста перед памятью покойного Фуада Салахлы. Если хочешь знать, и совесть Шовкю тоже…

Октай перебил:

— Не надо, не говори этого, Фуад. Про тебя утверждать не могу, но вот Шовкю всю жизнь вредил Фуаду Салахлы. Он не дал ему стать архитектором-творцом, созидателем, практиком. Когда Фуад Салахлы занялся научной работой, Шовкю и здесь хотел помешать ему. Пытался опорочить, перечеркнуть его докторскую диссертацию, только не смог.

— Все это сплетни, Октай. Извини, тебе никак не подходит повторять их.

— Не обижайся, Фуад. Понимаю, Шовкю — твой тесть, отец Римы, однако я отвечаю за свои слова.

Фуад на мгновение испугался. Испугался, что Октай вдруг и в самом деле приведет достоверные факты, неопровержимые доказательства, и это создаст для него новую моральную проблему. Есть ли у него время, возможность заниматься этими старыми дрязгами? Особенно сейчас, когда Фуада Салахлы нет уже в живых. Кому это нужно? Для чего?

— Ну хорошо, Октай, не будем препираться. Если не хотите — не пишите мое имя под соболезнованием. Может, так будет лучше. Вдруг Солмаз-ханум не понравится, ведь она, наверное, и Шовкю и меня считает врагами своего мужа.

На это Октай ничего не сказал, встал, молча попрощался и вышел.

В памяти Фуада ожила сцена, которая давно не вспоминалась ему, которую он забыл, вернее, хотел бы забыть, однако не смог забыть окончательно. Это было в тот день, когда Фуада Салахлы восстановили на работе. Он пришел в институт, стоял в коридоре, улыбался, к нему подходили студенты, преподаватели, поздравляли с победой, а он, Маленький Фуад, не мог осмелиться и подойти к Большому Фуаду. Восемь месяцев они не общались, не разговаривали. Почему, ну почему он не подошел к нему тогда? Почему не смог подойти? В чем он, Маленький Фуад, был виноват перед Большим Фуадом? Почему, ну почему он боялся, что Большой Фуад не подаст ему руки и его, Маленького Фуада, рука повиснет в воздухе?..

— В аэропорт, Фуад-гардаш?