Он был очень доволен собой, своим остроумием. Но память подводила его: об этом случае он уже рассказывал Фуаду по меньшей мере раз двадцать.

Наверное, и Гафур Ахмедли порядком страдал от тупых, бессмысленных шуток Касума. В сердце Фуада шевельнулось даже нечто похожее на сострадание к заведующему районо: все-таки, бедняга, целый год терпел топорный юмор своего водителя.

Гафур Ахмедли, Гафур Ахмедли… Разумеется, Фуад испытывал неприязнь к этому человеку за его неблагородный поступок по отношению к его отцу, за то, что он сделал все это, зная, что Курбан-киши — отец Фуада, сват Шовкю, сделал, не посчитавшись ни с одним из них. Ничего, сколько бы индюк ни хорохорился, а котла не минует! Придет час — Гафур Ахмедли получит урок. Не только урок — удар, неожиданный и ощутимый. Но он и ведать не будет, в жизни не догадается, кто нанес ему этот удар, откуда, чья рука отвесила ему такую сногсшибательную оплеуху. Погоди, погоди, Гафур Ахмедли! Дай время! Настанет и твой черед! Займемся и тобой! Проклятый цейтнот!

Касум опять хохотнул:

— Пурген, а?! Здорово я ему, а, Фуад-гардаш?!

— Сегодня вы директор, завтра — никто, обыкновенный учитель! — В голосе женщины была угроза. Ярко накрашенные губы кривились и вздрагивали. Она была вне себя от гнева. — Не забывайтесь! Мой муж — Ахмедли! Сегодня вы есть — завтра вас нету, а Ахмедли — всегда Ахмедли!

Предположим, Ахмедли. Женщина не говорила именно «Ахмедли». Была другая фамилия. Она забылась. Фуад не мог вспомнить настоящей фамилии мужа той женщины. Как-никак двадцать девять лет прошло с тех пор. Разве упомнишь? В памяти не осталось ни имени, ни фамилии, но все остальное запомнилось отчетливо — и габардиновое, цвета кофе с молоком, пальто высокой, статной шатенки, и выражение надменного холеного лица, и черная шляпа с модной тогда вуалью, буквально все-все, вплоть до малейших оттенков, интонаций ее негодующего голоса.

Отец стоял спиной к двери, не видел его. Он зашел к нему в кабинет случайно — попросить денег, чтобы купить в буфете пончик. Фуад учился тогда в шестом классе. Войдя в кабинет отца и увидев искаженное злобой лицо Бильгейс-ханум (допустим, Бильгейс-ханум), услышав ее надменный, презрительный голос, он растерянно застыл на пороге. Он не видел выражения отцовского лица, но, даже глядя ему в спину, на его плечи, затылок, чувствовал, что отец бледен как мел. Бильгейс-ханум пришла защищать своего сына. Кажется, Курбан-киши выгнал ее сына из класса, не допустил к занятиям, заявив: «В таком виде в школу больше не являйся, Меджнун двадцатого века! Придешь тогда, когда срежешь свои локоны…» Бильгейс-ханум без конца повторяла эти фразы. Возмущению ее не было предела.

— Разве наш сын плохо учится? Или натворил что-нибудь? Подумаешь — длинные волосы! Хорошо, допустим, вам захотелось сделать ему замечание по этому поводу, — так неужели нельзя было сказать наедине, с глазу на глаз, объяснить ребенку? Он ведь уже большой, в восьмом классе. А вы прямо при его товарищах! Там ведь и мальчики, и девочки… У ребенка есть самолюбие… Может, вас кто-нибудь не так проинформировал?.. Может, вы думаете, его некому защитить? Что за самоуправство?! Или мы, его родители, умерли, что вы так обращаетесь с ним? Учитель называется! Мальчик со вчерашнего дня не ест, не пьет. Вы травмировали его! Ясно вам — травмировали!

Словом, Бильгейс-ханум метала громы и молнии. Курбан-киши угрюмо молчал. И это беспокоило Фуада. Он хорошо знал характер отца: подобное молчание было признаком его крайнего душевного напряжения, означало, что нервы отца натянуты как струны, готовы вот-вот лопнуть.

«Что-то сейчас случится, что-то случится», — подумал тогда Фуад. И тут он заметил сына Бильгейс-ханум, того самого восьмиклассника, он стоял впереди матери, небольшого роста, щупленький, смуглолицый; волосы, как у девчонки, до плеч — тогда это еще не вошло в моду, только начиналось.

Как же его звали? Имя, имя?.. Вот черт! Тоже забылось.

Бильгейс-ханум говорила:

— Имейте в виду, если муж узнает…

Курбан-киши резко обернулся, и Фуад увидел его лицо.

— Вон… немедленно… — еле слышно, одними губами, сказал отец.

Бильгейс-ханум… Эту женщину, разумеется, звали иначе, не Бильгейс, Бильгейс — имя покойной тещи Фуада, у которой не было сына, была одна-единственная ненаглядная дочь — Румийя, ставшая женой Фуада. Румийя, Рима, Римочка! И она — эта Рима, Римочка, Румийя — училась совсем в другой школе. Но…

В сознании, в памяти Фуада эта женщина почему-то отождествлялась с Бильгейс-ханум. С Бильгейс-ханум, с которой Фуад познакомился много лет позже, а затем породнился. Почему отождествлялась? Кто знает. Может, из-за внешнего сходства. Может, потому, что Бильгейс-ханум тоже ярко красила губы. Может и у нее было габардиновое пальто того же цвета или черная шляпа с вуалью. Впрочем, нет, Фуад не припоминает, чтобы Бильгейс-ханум пользовалась когда-нибудь яркой губной помадой. Габардиновое пальто, возможно, было… Было ли?.. Может, и было когда-то, в те времена, когда габардин был в моде, когда Фуад еще не знал ее, Бильгейс-ханум. И черная шляпа с вуалью, возможно, у нее когда-то была. А может, все дело в спеси, надменности, высокомерии Бильгейс-ханум?.. Или в ее грубости?.. В грубости по отношению к его отцу Курбану?.. Нет, с тех пор, как их семьи породнились, Бильгейс-ханум ни разу не сказала ничего грубого, неприятного ни Курбану-киши, ни Черкез-арвад, ни самому Фуаду. Тогда откуда же, почему, отчего эта ассоциация, эта причуда памяти, это отождествление? Почему, когда ему вспоминалась давняя сцена в кабинете отца, он мысленно называл эту женщину — Бильгейс? Может, потому, что и настоящая Бильгейс-ханум, и та, которую он условно называл этим именем, обе были высокие, крупнотелые, а Курбан-киши — маленький, низкорослый (кстати, Фуад ростом в отца), и поэтому они, разговаривая с ним, смотрели на него сверху вниз?

Разумеется, выражение «сверху вниз» применительно к теще Фуад мысленно употреблял не в переносном, а в буквальном, физическом смысле.

— Фуад-гардаш, мы едем куда-нибудь в перерыв?

— С половины двенадцатого будь в гараже, Касум, жди звонка: поедем в аэропорт.

Фуад привычным взглядом скользнул по одной из двух табличек на двери, где были указаны его фамилия, имя, отчество, дни и часы приема посетителей. Он вошел в приемную, где сидела их общая — с начальником управления Ахмедом Назаровым — секретарша Нелли. Нелли тотчас встала и поздоровалась с ним. Обе двери, справа и слева, начальника и заместителя, были открыты настежь. Настенные часы показывали ровно девять. Так у них было заведено: Нелли приходила на работу чуть пораньше, минут за пять, за десять до девяти. Фуад — ровно в девять, а начальник — десять — пятнадцать минут десятого. Фуад твердо решил про себя: когда он переселится в кабинет Ахмеда Назарова, он не изменит своему правилу — будет приходить на работу ровно в девять и такой же точности потребует от своего заместителя. В том, что такое переселение — вопрос ближайших недель, а может, даже дней, он не сомневался.

На Нелли было новое зеленое платье с короткими рукавами, делавшее девушку еще эффектнее, еще привлекательнее. Нелли было девятнадцать лет. Проходя мимо, Фуад нахмурился: у стола ее стоял парень-молокосос в джинсах, худенький, стройный, спортивного типа, как теперь говорят. Фуад знал парня в лицо, он работал в отделе Мир-Исмаила, но, кажется, большую часть времени околачивался здесь, в приемной, возле Нелли.

«Интересно, о чем они без конца шепчутся? Шепчутся, пересмеиваются. Надо как-нибудь сказать Мир-Исмаилу, пусть надерет „ковбою“ уши. Надо, надо… Но сколько их — этих всевозможных „надо“?! И то надо, и другое, и третье. Откуда на все, на всех взять время? Проклятый цейтнот!»

Следует сказать, к Нелли не были равнодушны и остальные сотрудники управления, точнее, вся его мужская половина. Каждый старался под каким-нибудь предлогом заглянуть к ней в приемную, а заглянув, считал своим долгом сказать ей комплимент. В праздники же, особенно накануне Восьмого марта, Нелли делали подарки: плитку шоколада, букетик цветов, флакон дефицитных духов — кто что. Разумеется, красота и молодость были не единственной причиной доброго отношения сотрудников к Нелли. Большинством руководили земные, прозаические мотивы. С помощью Нелли можно было быстрее донести до руководства свою просьбу, быстрее получить подпись на нужном документе. Да, в таких делах многое зависело от того, как Нелли относится к вам лично. Она могла посоветовать, стоит или нет идти сегодня на прием к начальству. Знала, в каком настроении сейчас Назаров, в каком — он, Фуад, его зам. Нелли могла сказать, например: «Сегодня будет очень кстати поднять этот вопрос, а вот об этом лучше не заикаться». И наконец, Нелли лучше всех была в курсе взаимоотношений между начальником и заместителем в данный конкретный момент; знала, как в их глазах котируется тот или иной сотрудник, в каких тонах поприветствовали начальника и его заместителя «великие мира сего» — Ахмедов-Мамедов-Султанов, как прошла встреча начальника с секретарем парткома, о чем разговаривал заместитель с председателем месткома, и так далее. Подобного рода сведения можно было получить только и только от Нелли.