И вот сейчас один из этих символов находился перед ним — «носильщик № 12». Вот оно — олицетворенное Зло, Насилие, Жестокость! Носильщик с отвислой нижней губой и мутными глазками! Сидит перед ним, и, кажется — о господи! — он, Фуад, готов амнистировать его, готов простить ему ту его жестокую выходку! Больше того, простил уже, кажется. И это прощение — тоже своего рода жестокая пытка, ибо выясняется, что, несмотря на прошедшие тридцать лет, об этом акте насилия помнит не только один Фуад, но и Зейдулла. Ведь так? Значит, и для Зейдуллы, как и для Фуада, тот случай не был каким-то обычным, пустяковым эпизодом в жизни, но серьезным, важным, незабываемым событием. Настолько важным, что и сам Зейдулла носил в себе память о нем как тяжкий груз, терзался, хотел получить прощение, и вот наконец достиг желаемого, сбылась его мечта: просит простить его.

А он-то думал, что кроме него никто больше не помнит эпизода у школьного забора, что нет в мире второго человека — свидетеля его унижения и что, возможно, сам эпизод (а вдруг, а вдруг!) существует лишь в его воображении. Как же это он мог забыть свою «концепцию», согласно которой и Прошлое, и Настоящее, и Будущее человека существуют всегда! Они как бы предопределены заранее; они — постоянные, неизменные категории. Человек лишь как бы покидает один пункт — Прошлое, идет к другому — Настоящему, затем к третьему — Будущему.

«Ты знаешь, что мы с тобой сделаем?» — сказал ему тогда Зейдулла. А может, именно сегодня, именно сейчас настала пора отмщения? Сейчас, тридцать лет спустя, Фуад может сказать те же самые слова сидящему перед ним человеку: «Ты знаешь, что мы с тобой сделаем?» Не «сделаю», а именно — «сделаем», ибо его должность, достигнутое положение в жизни позволяют ему так говорить: он — не один, он олицетворяет собой многое и многих. В самом деле, только пожелай — он мог бы сильно попортить кровь этому «носильщику № 12». Мог бы добиться увольнения его с работы. Мог бы найти людей, которые изобьют его как собаку. Да и посадить мог бы. Хоть сейчас. Подзовет милиционера, представится ему, скажет: «Заберите этого пьяного хулигана, составьте протокол. Он оскорбил меня». От Зейдуллы и в самом деле несло спиртным.

Еще одна странная мысль пришла Фуаду в голову: узнать имя отца Зейдуллы и заставить его, «носильщика № 12», написать мелом это имя большими буквами где-нибудь на стене аэропорта. И чтобы он непременно поставил в конце восклицательный знак. Возможно, Зейдуллу не придется даже запугивать? Может, он готов продать родного отца за бутылку портвейна «Агдам»? А может, нет? Может, он не сделает этого даже за мешок золота, даже под угрозой смерти?! Не продаст отца! Кто знает?..

В чем же тогда должна заключаться его, Фуада, месть? Ведь он еще тогда, в далеком детстве, твердо решил, поклялся непременно отомстить Зейдулле. Думал: как только месть свершится, горькие воспоминания перестанут причинять ему боль, отравлять его жизнь. Потом, с возрастом, он стал сомневаться… Чувствовал, что никакая месть не сотрет в его душе пятна бесчестья. Говорят же: сердце — что стеклянный сосуд, разобьют — не склеишь. Если это так, можно ли помочь разбитому сердцу, разбив другое?

Фуад понял, что не сделает ничего плохого этому носильщику. Перед ним сидел совсем другой человек. Тот Зейдулла остался там, в тридцатилетней давности прошлом, — олицетворение Зла, Насилия, Жестокости, а этот Зейдулла…

«Внимание, внимание!..»

Репродуктор громким женским голосом объявил, что самолет из Москвы совершил посадку.

Фуад встал, кивнул Зейдулле:

— Извини, мне надо идти к самолету.

Зейдулла тоже поднялся:

— И я — к самолету.

Он встречал тот же самолет: багаж прибывших на нем пассажиров.

Гостей интересовали дела градостроительные — Баку и апшеронской агломерации. Задавались вопросы, касающиеся проблем… первого города-амфибии — Нефтяных Камней, создания городского ландшафта, строительства многоэтажных зданий в городах-спутниках. Немецкие товарищи расспрашивали о принципах решения дорожных развязок, направлениях в проектировании жилых массивов с учетом климатических особенностей и местных условий, перспективном планировании и прогнозах в связи с ростом населения. Некоторые из гостей говорили немного по-русски, но это, естественно, не решило в корне проблему общения и понимания сторонами друг друга. Основная тяжесть все-таки легла на переводчицу, миловидную хрупкую девушку в модных черных вельветовых брючках фирмы «Вранглер». Звали ее Галя.

Фуад обстоятельно отвечал на вопросы, опирался на цифры, постановления, утвержденные проекты, а перед глазами его… полуразвалившийся забор… восклицательный знак — мелом… отвислые губы Зейдуллы… «До конца своей жизни будешь инвалидом. Как твой отец…»

Среди встречающих были представители горкома партии, министерства, «Интуриста». По программе через час гости должны были лететь в Мингечаур, поэтому здесь, в ресторане аэропорта, в их честь организовали небольшой банкет. Фуада выбрали тамадой.

— Дорогие гости! — сказал Фуад. — Сегодня у нас очень радостный день. Мы счастливы, что вы приехали к нам. Мы поднимаем эти бокалы за ваше здоровье, за ваше благополучие, за ваше успешное пребывание на гостеприимной земле Азербайджана.

Фуад сказал:

— Сегодня у нас очень печальный день. Наша архитектура понесла тяжкую утрату. Мы навеки прощаемся с одним из наших выдающихся мастеров зодчества, с нашим уважаемым учителем, нашим талантливым коллегой — Фуадом Салахлы…

Забарахлил, захрипел микрофон.

Они стояли на деревянном помосте, построенном этим утром. На похороны пришло много народу. Гроб утопал в цветах. На крышку гроба кто-то поставил фотографию, с которой ныне покойный Фуад Салахлы смотрел на присутствующих и весело улыбался. Рядом с гробом стояла седоволосая женщина в черном.

Микрофон налаживали на скорую руку, и он барахлил.

— …Фуад Салахлы щедро делился своими глубокими знаниями, богатым профессиональным опытом с бесчисленным множеством своих учеников-студентов, — говорил Фуад.

«Неужели эта седоволосая грузная некрасивая женщина в черном — Солмаз?! — мелькнуло в голове Фуада. — Эта убитая горем старуха — Солмаз?! Некогда изящная, приветливая, улыбчивая, милая дама… Да, конечно, она. Кто же еще? Господи, что делает время с нами, с нашими лицами! Та Солмаз и эта — один ли это человек? Или есть две Солмаз? Одна осталась там, в Прошлом, другая — здесь, в Настоящем, — вот она!»

На помост поднялся лохматый парень в рубашке с короткими рукавами, повертел в руках микрофон, потряс его, постучал по нему пальцем — звук стал чище.

Фуад говорил о научных работах покойного, о его интересных, содержательных лекциях.

— …Память о Фуаде Салахлы вечно будет жить в наших сердцах!..

Вдруг Фуад увидел в толпе Шовкю. Очевидно, тесть опоздал, так как стоял не здесь, на помосте, где ему следовало стоять, а внизу, к тому же в задних рядах. Фуад подумал, что Шовкю сделал правильно, придя на похороны Фуада Салахлы. Много лет они не общались, враждовали, но смерть велит забывать былые обиды. Еще одна мысль мелькнула в голове Фуада: интересно, как Шовкю относится к тому, что он, его зять, так превозносит заслуги его кровного врага и соперника? Не сочтет ли его похвалы в адрес Большого Фуада чрезмерными? Как бы там ни было, он не собирался «редактировать» свою речь, принижая высокие оценки покойному. В конце концов, сегодня Фуад Салахлы имел право услышать правдивые, искренние слова о себе.

Услышать?! Если бы он мог!

Фуад заключил:

— Мы никогда не забудем нашего дорогого учителя Фуада Салахлы! — И отошел от микрофона.

Духовой оркестр сыграл несколько тактов похоронного марша и смолк. К микрофону подошел ректор института, председательствующий на траурном митинге, объявил:

— Слово предоставляется одному из друзей и соратников покойного, нашему выдающемуся мастеру Шовкю Шафизаде!