Он замолчал, опустив голову. Пришло острое ощущение неправильности того, что он делает, недовольство собой и досада.

— Это… свечи, да? — услышал он шепот Лисы. Она стояла, запрокинув голову, как он сам только что, и смотрела на звезды.

— Наверно, — глухо сказал Дон. Не надо было это читать. Да, сейчас можно было бы ее обнять и поцеловать, и все получилось бы — но он не мог. Не для охмурения вспыльчивой рыжей девчонки это было написано, и использование — его покоробило само это слово в применении к стихам — ощутилось чем-то вроде предательства. Да нет, это и было предательством — к себе тогдашнему, к Лье. К той Лье, которой уже не было, и не будет уже никогда. К памяти. Он опустился на одно колено, поцеловал руку Лисы с зажатым в ней мокрым полотенцем, сказал «Извини» в удивленные глаза и ушел в дом. Лиса недоумевала все время, пока развешивала мокрое барахло на веревочке в сенях. Она его обидела? Но чем? И за что он извинился, тем более, если обиделся? Извинился за то, что обиделся? А стихи ей понравились, но она даже сказать ему это не успела — так быстро он сбежал. Она вышла на крыльцо, постояла, глядя в ночное небо. «У черной бездны изначальной…» Ей всегда хотелось уметь летать. Она даже смутно ощущала этот отзвук полета, не разумом, а всем телом — взмах несуществующих крыльев, скорость, свободу и одиночество. Всегда одиночество. Ни разу не представилось ей ощущение других крыльев неподалеку. Почему?

В комнате сидел только маг, остальных видно не было.

— Вы что, поссорились? — Роган подсунул ей тарелку с еще теплой картошкой. — Он так проскочил, будто Рука на хвосте висела!

— Слушай, не знаю, — Лиса уминала картошку, только сейчас поняв, как оголодала. Целый день мотались порталами, потом плясала, да еще и искупалась! — Поговорили, потом он, мням, мне стихи читал! Ага! — кивнула она на изумленный взгляд Рогана. — А потом — швырк — и сбежал! Как будто обиделся. Ам, мням. Но я не знаю, на что! Стихи я не критиковала — да и не стала бы, они мне понравились. Так что — не поняла я, чего он. А еще картошка есть?

Дон долго лежал без сна. Прочитанные вслух, стихи разбудили память о днях давно прошедших. В одной книге он увидел фразу, застрявшую в голове навсегда: «Они жили долго и умерли в один день». Лья так и не поняла того, что было ясно ему с самого начала: в тот день, день его смерти и поднятия, они умерли оба. Он физически, а Лью, пылкую, взбалмошную, любившую его со слепой безоглядностью обреченности, просто стерли, и она жила теперь только в его памяти. То, какой она могла бы быть, если бы… Нет, они не отдалились окончательно, отношения их не скатились к дружелюбному приветливому равнодушию, обычному для ле Скайн. Можно стереть память о событиях, но память тела и эмоции стиранию не поддаются. Лья, и до встречи с ним исповедовавшая идею истинной любви, не стала полностью прежней — за что и поплатилась теперь новым стиранием. Прагматичная и жесткая, она может и не любила сама, но истово верила в его любовь — и эта вера была для нее драгоценна. Она поднимала ее в собственных глазах, придавала ее не-жизни особый смысл. Что-то осталось в ней от той — с побережья. Что-то — но это было так мало, так обидно мало по сравнению с теми ста двадцатью годами, когда они жили друг другом и друг для друга. О чем помнил теперь только он. Он знал, что так будет, знал заранее — и оплакивал свою потерю настолько, насколько это вообще было возможно для того странного существа, каким он стал при поднятии. Почему он стал таким — а кто его знает? Может из-за того, что изначально он был дроу, а может от того, что Лья, движимая любовью и отчаянием, вбухала в его поднятие всю имевшуюся у нее энергию. А странности эти в не-жизни чаще мешали, чем помогали. Та же брезгливость, вампирам очень мало свойственная. Годы до встречи с Лаймом были весьма неприятными, Лайм его тогда просто спас. Но Лайм мертв уже почти тридцать лет, а после него, после его незамутненной никакими сомнениями доброты и самоотдачи, соблазнять убогих, недалеких, зачастую элементарно грязных ради «хлеба насущного» — глотка энергии — о-о-о! Это стало просто кошмаром. Лет десять он ходил в бордель — была там одна девочка, но потом ее зарезали в пьяной поножовщине, и у Дона опять начались проблемы. Да, он чистюля и привереда, да, он избалован — но что же делать, если ему противно действовать так же, как большинство ле Скайн, не имеющих возможности содержать домашнего кормлеца? Взял на взгляд подходящий объект, использовал, стер, выкинул… Его передернуло. Гадость. Пару раз он даже сбегал от уже «готовых к употреблению», не в силах преодолеть отвращение. Эх, Лья! Не впрок пошла твоя наука! Умение четко улавливать подмену желания — вожделением, страсти — похотью, и быть неспособным смириться с этой подменой, вот к чему привела излишняя осведомленность. Остальные такими нюансами не заморачиваются — и вполне довольны! А для него — беда. Вот Лиса — это решение, но как этого добиться? И при этом не смутить, не обидеть и не напугать? Блин, вдруг дошло до него, да она же даже нецелованная! Если уж танцевать не могла, так уж целоваться-то точно не с кем было! Эх, фиговый из него соблазнитель! С Лаймом ему вообще ничего делать не пришлось — сам влюбился, никакой заслуги Дона в этом не было. А с Лисой… К двадцати годам эта девочка, благодаря своему Дару, узнала об окружающих столько дряни, что ей теперь о физическом контакте, наверно, даже думать противно! Да и готовили их наверняка в Универе к пожизненному одиночеству, тренинги какие-нибудь психологические, как без этого… Надо было ее хотя бы поцеловать — «создать прецедент». Чтобы ей хоть было о чем подумать… Блин, нет, чтобы раньше это сообразить, такой был момент удобный… Да будет еще момент, будет. Что ж Дон, совсем уж неумеха? Вот, если… Постепенно он заснул. Ему приснились Лаймон и Лья в обнимку в дальнем конце какой-то очень большой комнаты с белым блестящим полом. Они смеялись, махали ему руками, что-то кричали — но он не слышал ни звука. Он бежал к ним, бежал изо всех сил, но ноги скользили по этому дурацкому полу, и он не становился ближе, и тоже кричал, чтобы подождали, не уходили, что он сейчас — и не слышал сам себя. Наконец Лаймон наставил на него палец, с пальца сорвалась синяя молния, ударила Дона прямо в сердце — и он проснулся. За окном лило, сверкало и грохотало — гроза все-таки началась. Замок от браслета Лайма неудачно повернулся и больно упирался в грудь. Какой странный сон… А почему его не разбудили?

Лиса проснулась под шум дождя. С крыши лило водопадом, бочка уже, наверно, переполнилась. Из кровати вылезать не хотелось — холодно, сыро и промозгло, даже нос мерзнет! Но печку уже топят — дымом тянет! И есть хочется. А почему ее не разбудили? Когда она вылезла в комнату, за столом сидел Роган, мурлыча бесконечную песенку про магию: