Его богатство давало ему обеспеченную жизнь. Он ездил за границу, в Египет и в Америку. Но с каждым годом желаний у него становилось все меньше и меньше.
И наконец у него не оказалось никаких стремлений даже самых элементарных.
Ему ничего не хотелось. Никаких желаний не было. И он впал в жесточайшую меланхолию.
Он купил под Одессой дом и землю и приехал сюда, чтобы пожить у моря — отдохнуть. Но отдых не удавался. Пресыщение было столь велико, что даже отдых был ему в тягость.
Он попробовал было заняться благотворительностью, но это оказалось скучным и неинтересным.
Наконец кто-то из знакомых посоветовал ему построить новый дом. Дома он строить не стал, но решил построить высоченную башню, с которой можно было бы любоваться морем.
Почти год он затратил на это дело. Почти год он работал, хлопотал, заказывал, горячился, спорил. Жизнь была заполнена. Снова он чувствовал себя хорошо и радостно. Меланхолия исчезла.
Но вот наконец башня была готова.
На другой день, после того как все мелочи были закончены, Ковалевский бросился вниз с верхнего этажа башни. Он разбился насмерть.
Эта замечательная история необычайно характерна. Она чрезвычайно обнажает, так сказать, механику движения. Создав искусственным образом цель и достигнув ее, человек покончил с собой.
Мне вспоминается письмо Л. Н. Толстого к Фету.
Фет строил дом в своей усадьбе. И Л. Н. Толстой давал ему советы. Один из советов цитирую по памяти:
«Стройте подольше, дорогой Фет, иначе опять может напасть на вас хандра».
Искусственные устремления создавал себе также Гоголь. Всякий раз, долго оставаясь на одном месте, он впадал в меланхолию. Ему необходимо было какое-то устремление, для того чтобы организм его работал более сносно. Он время от времени устраивал путешествия, говоря, что только в дороге он чувствует себя хорошо. Часто он устраивал эти путешествия без всякой надобности.
Анненков писал об одном таком путешествии Гоголя: «Эта поездка принадлежала к числу тех прогулок, какие Гоголь предпринимал иногда без всякой определенной цели, а единственно по благотворному действию, которое производила на Гоголя его дорога».
Гоголь писал на протяжении всей своей жизни:
«Дорога — мое единственное лекарство… Только в дороге я чувствую себя хорошо… Все сюжеты почти я обделываю в дороге… Дорога сделала со мной чудо — свежесть и бодрость взялась такая, какой я никогда не чувствовал…»
Конечно, благодетельное влияние дороги можно отчасти приписать психическому воздействию, но вместе с тем устремление, временная цель и достижение этой цели всякий раз почти действовали на здоровье благотворно. Гоголь прибегал к этому всякий раз, когда, истощившись в работе и потеряв возможность работать, чувствовал упадок, пустоту и бесцельность существования.
Дорога была для него лекарством, когда разрушение не было слишком велико.
Кстати, говоря о Гоголе (см. комментарий II), мы сообщили, что Гоголь, по-видимому, ничего не понимал в своем теле и всецело полагался на минеральные воды, от которых он ожидал исцеления.
Справедливость требует отметить, что в последние два года Гоголь стал приближаться к верному пути. Однако это было слишком поздно.
Как известно, на свое тело Гоголь почти не обращал внимания — он не занимался никаким спортом и даже не любил этого.
Но года за два до смерти он начал заниматься физической культурой.
Данилевский пишет:
«Он катался на плоту, работал в саду, говоря, что телесное утомление, "рукопашная" работа на вольном воздухе освежает его и дает силу писательским занятиям».
Арнольди (тоже о двух последних годах Гоголя) пишет:
«Купаясь, он делал разные гимнастические упражнения, находя это здоровым».
Однако все остальное самолечение Гоголя было крайне неправильным и вредным.
Например (по словам Шевырева), Гоголь каждое утро лечился, обертываясь в мокрую простыню.
Нет сомнения, что это не приносило хорошего результата. Напротив, в таком состоянии нервного возбуждения и крайнего нервного истощения, в каком бывал Гоголь, такое лечение было попросту ужасным. Холодная мокрая простыня чрезвычайно повышала нервное возбуждение, в то время как его надо было погасить.
Это создавало картину искусственного возбуждения, которое сменялось еще большим упадком, чем было. Кроме того, это создавало упорные бессонницы и неврастеническое перераздражение мозга. Холодная вода пригодна не для всякого неврастеника. Для Гоголя же это было почти смертельно.
Такой, казалось бы, пустяк, быть может, и был одной из главных причин постоянных недомоганий, а впоследствии, как результат этих недомоганий, — душевной болезни и ранней смерти Гоголя.
Вот, так сказать, вред от неумелого самолечения. Впрочем, этот совет был дан Гоголю врачом за границей. Однако, быть может, в то время этот совет был и правилен.
Вот еще пример самолечения:
«Перед обедом Гоголь пил воду, которая, как он говорил, придавала деятельность желудку. Для возбуждения аппетита он ел с перцем».
Это было тоже ошибочным. Вода перед обедом, напротив, понижала деятельность желудка — она разжижала желудочный сок, и пищеварение благодаря этому было менее энергичным, чем могло быть.
Вообще все самолечение Гоголя, даже если оно было правильным, затеяно было, пожалуй, слишком поздно. Разрушение было велико — мозг был в полупарализованном состоянии.
Вот как описывал походку Гоголя один из его современников (Михольский):
«Он странно передвигал ноги — с каким-то едва уловимым оттенком паралича».
Это очень ценное наблюдение было сделано в мае 1848 года (за четыре года до смерти), когда Гоголь был в Киеве у попечителя учебного округа. Это наблюдение еще раз подчеркивает правильность нашего соображения — все дело заключалось в истощенном, полупарализованном мозгу.
Однако мы остережемся сказать, что это истощение произошло в силу анатомических изменений мозга.
Быть может, в основе этого была всего лишь функциональная неправильная заторможенность, которая превратилась в стойкую привычку.
А если это так, то излечение было возможно, хотя трудности были бы необычайно велики.
Высокая основная цель, к которой стремился Гоголь — закончить «Мертвые души», — давала ему силы. И когда Гоголь сжег «Мертвые души», он тем самым уничтожил свою цель и этим уничтожил свою жизнь.
XVII (к стр. 98)
Здесь мы хотим снова затронуть вопрос о переключении «низменных» процессов на творчество.
Несколько писем, которые я получил после напечатания первой части повести, заставляют меня с большей ясностью подойти к этому вопросу.
Несколько читателей почему-то оспаривали происхождение «болдинской осени» Пушкина (комментарий IV). Один читатель, огорченный столь материалистическим подходом к возвышенным вещам, пишет по простоте душевной: «Не может быть, что творчество Пушкина возникало таким образом».
Я подивился столь дружному возражению, однако я не собираюсь сдавать позиции.
В сущности, мне казалось, что тут и доказывать было нечего. Мне казалось, что все и так ясно.
Человек, который отдает энергию на одно, попросту не способен отдать столь же много на другое. Тут арифметически ясно. Тут все дело в пропорции: чем больше отдано на одно, тем меньше остается на другое.
Конечно, вопрос о целомудрии и о переключении энергии не вполне единогласно решен наукой. Вопрос этот оказался спорным и запутанным.
Много сказано было за и много сказано было против.
Бебель, например, считал, что всякое подавление естественных влечений действует крайне вредно. Он считал, что следует упражнять все органы, для того чтобы быть здоровым. Бебель даже считал, что умственное расстройство у Паскаля и у Ньютона (в преклонном возрасте) создалось благодаря подавленным влечениям.
Л. Н. Толстой, напротив, защищал целомудрие, энергично выступая против «плотской любви».