— Сейчас я принял телефонограмму из бебутовского дворца. Он занят нашими с утра. Вся белая армия разгромлена. Сам бывший князь Бебутов со своим штабом взят в плен нашими войсками и доставлен сюда живым вместе со своей женой!..

Политком злорадно усмехнулся:

— И этот интернационал играет белогвардейский оркестр?

— Точно так, товарищ политком.

— Вот она, моя система! — небрежно бросил наштакору политком. — Без пушек, без снарядов, без кровопролития.

И, неумело выпрямляясь по-военному, он пошел навстречу приближающейся, торжественно настраивавшей музыке.

Митинг на дворе был прерван, и монастырская ограда быстро переполнилась толпой солдат.

Комендант уже распоряжался, наводил порядок и собирал в ряды солдат комендатуры, но они были в разброде. Политком с наштакором, окруженные усиленной свитой, стали посреди двора в ожидании подхода победителей и рапорта ведущего отряд начальника.

Но странная и непонятная картина развернулась перед их глазами.

Впереди шел полковой оркестр, а позади его кучка оборванцев везла на себе простую старую телегу. На телеге лежал умирающий князь Бебутов, а возле него сидела бледно-желтая и чуть живая, одетая в белое, но запыленное и разорванное Клавино платье худенькая женщина.

В оглобли телеги был впряжен сам атаман Лихой, оборванный, с расстегнутой, исцарапанной волосатой грудью. Как только телега въехала в ограду, атаман бросил оглобли, выпрямился, тяжело вздохнул и хриплым голосом спросил:

— Кто тут главный командир-начальник?

Высокий офицер недружелюбно смерил оборванца глазами и промолчал, ибо начальник корпуса был где-то в штабе, а заявить главным себя он не решился. И из других начальников никто не отозвался. Не то по скромности, не то по недоумению.

— Я политком штакора! — сказал человек с длинными волосами.

Лихой, быстро оглядев высокого молчаливого и маленького говорившего, сразу все понял и оценил ситуацию по-своему. Он взял с телеги еловую веточку и поднял ее над головой.

— Эй, ребята! — крикнул он, глядя через головы красных начальников, на глазевшую в недоумении толпу солдат. — Я вас спрашиваю: кого вы тут считаете своим начальником главным?

Среди солдат прошли волной какие-то непонятные слова, и стихли.

Наштакор и комендант схватились за револьверы, насторожились. А политком смело приблизился к Лихому.

— Послушайте! Вы, собственно, кто такой? — спросил он, засматривая на Лихого, как на колокольню.

— Комендант! — негромко позвал наштакор. — Где же ваша команда?

— Дежурный! Дежурный по страже! — резко закричал комендант, протискиваясь через толпу по направлению к воротам. Но там кто-то из лиховцев, выхвативши у него револьвер, пошутил:

— Погоди! Чего ты эдак трусишь? — и оттерли коменданта в штаб Лихого.

И далее по всей толпе невидимо уже прошло лиховское оцепление, и атаман Лихой увидел, как легко и просто взял он власть из рук столь страшных красных командиров. Поэтому-то он и обратился через их головы прямо к солдатам.

— Так што я пришел с вами мириться, эй, большевики! — выкрикнул Лихой и по щетинистому лицу его расползлась широкая усмешка. — А в гостинец вам привез самого лютого здешнего зверя — Бебута князя! Вон он — жалко только: издыхает. А то бы рассказал нам кой чего. Ну? — сиповатым голосом спросил Лихой. — Знаете теперича, кто я такой?

В солдатских рядах загудело, где-то засмеялись, кто-то засвистал, заверещали взвизги радости и испуганная матерщина, и снова все задвигались, заволновались, закрутили головами. Где-то раздались два выстрела, и — пошло опять все выворачиваться на новый лад.

Невидимо всех облетела весть, что это тот самый бесстрашный атаман Лихой, волшебник и силач, перед которым целый год трепетали белые и красные отряды, и армия которого, то вырастала в многочисленные силы, то мгновенно исчезала, как вода сквозь землю.

И то, что атаман Лихой покорил непокоримого карателя князя Бебутова и привез его своими руками и дурачил красный штаб, связавшись с ним под именем красных же по телефону, а главное то, что этот оборванец был вовсе без оружия и лишь помахивал зеленою еловою веточкой, не только покорило рядовых большевиков, солдат, но восхитило и ошеломило и их командиров, достаточно увертливых и смелых, и жестоких.

А Лихой, не торопясь, бросил в толпу надорванным осипшим голосом смешные, как во сне или в бреду, совсем неумные слова:

— Вот глядите — Эй вы! — Эта веточка зеленая волшебная у меня, ребята! Был такой Ной на свете, плавал на морях, матросом был хорошим. Дак вот такую веточку голубь с берега доставил. Поняли, ай нет? Не поняли? Ну, вот глядите, я сейчас вам фокус покажу! Эй ты! Сопляк! — позвал он политкома.

И далее опять не слышно стало его голоса — так взбухла рокотня в толпе.

— Ну, иди, не бойся! — засмеялся атаман и, видя, что человек с длинными волосами беспомощно, но, покорно озираясь, что-то грозно стал кричать, Лихой собрал остаток голоса и рявкнул:

— А ну, ребята, покачайте-ка на радостях ваших начальников! Да полегоньку! Тише, тише! Не до смерти. Ти-и-ш-е-а-а!.. — исказившись, замахал он кулаками.

Но взревела, разъярилась, взвихрилась толпа, и заглушены были все возгласы и крики командиров.

К тому же голос у Лихого часто прерывался и он не мог остановить самосуда над длинноволосым человеком. Лишь когда по знаку атамана, с одной из телег его обоза раздалась трескотня пулемета, и несколько человек упало на землю, Лихому удалось унять толпу и он, указывая на упавших красных офицеров, крикнул с хохотом:

— А ну, поставьте их теперя в этот же иконостас! — и Лихой указал на кучку пленных белых офицеров, стоявших возле умирающего князя Бебутова.

А штаб Лихого не дремал. Быстро и жестоко он овладел монастырем, как всюду проникающий поток, а всполошенная или неизвестно чем обрадованная толпа солдат рычала от негодования или ненависти, визжала от смеха или восторга и редкие из них не кинули свое оружие, как будто, в самом деле, быть с оружием опаснее всего.

До Лихого донеслись визгливые слова длинноволосого:

— Товарищи! Вы поддаетесь провокации! Вы предаете мировую революцию!

— Б-ей ету р-ревоьюстию, матери ей черт!.. — не выдержав, заорал Терентий Пятков и подбежал к окровавленному, едва дышащему человеку, ткнул тычком под ребра и прибавил:

— Не кричи, кикимора! А то я те сломаю всю твою чахотку! — и человек в белой рубахе не мог снести удара — замертво упал к ногам Терентия.

И снова поднялся над всеми атаман Лихой. Снова расцарапанная грудь его и заскорузлая со ссадинами на казанках рука неловким, неуклюжим взмахом уняла всеобщий рев и гомон.

— Ребята! Наша взяла!

— О-г-го-о-о-о!.. О-о! О-о!..

— Ну, будя базлать! Слушайте, што я скажу вам!

С трудом затихла разволнованная ярая толпа, открылись сотни ртов, вспотели волосы, наморщились лбы, повернулись уши дальних слушателей и скосились, и прищурились глаза, ловя и ожидая каких-то новых, неведомо-желанных слов.

Но атаман стоял и не мог найти тех слов, какие и самому ему были нужны теперь. Все слова были маленькие, да и те комком остановились в горле. Все это произошло чудесно и невероятно, как во сне. А кроме всего не глядел, но неотвязно видел бледно-желтое, как у покойницы, с большими, ненавидяще-пронизывающими глазами лицо женщины, его недавней соработницы у Евстигнея.

А тут опять увидел атаман над колокольней красную материю. Скривилось его задубелое и ощетинившееся лицо, а рот открылся черною глубокою дырой.

— Доло-ой!.. — неистово загрохотал он, но голос его окончательно сорвался и перестал ему повиноваться.

Атаман закашлял, хотел что-то еще сказать, но не сумел. Из глотки даже шепот отрывался через силу.

И хорошо, что сорвался голос. Одумался и понял, что хотел не вовремя сказать опасные слова. Понял, потерявши голос, что не вовремя в нем загорелся новый, никому непонятный пожар.

Но все же с повизгами кое-как выкрикнул:

— Будя нам дьявола тешить, ребята! Дружка дружку убивать… Теперь на мир, на отдых, братцы! В Княжье, к князю и к княгине в гости! Эй, музыканты!