И Микула посмотрел на двойника-богатыря и пригласил его:
— Подойди-ка ко мне, братан мой! Побратаемся! Я тоже богатырь Микула Петрованович! — он широко обвел вокруг себя рукою. — Мы все теперь богатыри, родные братья, все на воле, дружки мои разлюбезные. И вот же свет весь белый перед нами, все поля и горы, и леса, и все дороженьки открыты перед нами. Мы можем вот сейчас пойти на все четыре стороны! Мы можем разлететься, как орлы, как птицы вольные на все четыре ветра! А можем вот сейчас здесь хороводом закружиться! Мы все, ребятушки, ведь, молодые да пригожие! Мы все с любезными подружками. Давайте, заводите хоровод! Заиграем песни наши развеселые!
И вышел за руку с Анисьей из-за стола и вывел все застолье яркой пестрой лентой на середину хоромины. Запел могучим голосом:
Заплясал, запел, закружился пестрый хоровод.
Во лузьях, лузьях,
В зеленых во лузьях!..
Вырастала.
Вырастала трава шелковая.
Расцветали цветы лазоревые!
Только один, пришедший богатырь, не был в хороводе, а стоял возле стола и глядел куда-то вдаль. Да Яша и просвирня отошли в сторонку и испуганно смотрели на веселый хоровод, который быстро закружился в ураганном буйном танце.
Микула вдруг остановил пляску и закричал:
— У-ух, устал я! И голоден я, ребята! Я пить и есть хочу, ребятушки!
И песня перешла в разноголосый дикий крик:
— Есть! Есть и мы хотим! Пить и есть, есть и пить! Есть! Есть! Есть!
Торопливо все уселись за стол и начали хватать все яства. Хватали, пристально рассматривали, но кушать не могли, потому что хлеб и фрукты, пироги и вина — все было не настоящее, а деревянное или нарисованное на картине.
— Обман! — закричал Васька. — Обман! Нас обманули-и!
— Нас обманули-и! — кричали все и бросились к Микуле и Анисье. — Вы, вы, это затеяли вашу собачью свадьбу!
А Микула закричал на Яшу и просвирню:
— Вы што нам подали? Вы насмехаетесь над нами, а? убью-у!
— Уб-ью-у-у! — как эхо отозвался голос издалека.
— Не кричите, не кричите, не кричите, — тихо умоляла всех Анисья. — Разбудитесь все. Разбудитесь!
И замолчали все, затихли, снова ожидая и смотря на молчаливого и безразличного ко всем богатыря, все еще стоявшего неподвижно и задумчиво глядевшего куда-то вдаль, на запад.
— Идут, идут! Несут вам хлеба! — раздалось под куполом.
Тихо, с испугом подхватили все хором:
— Идут, идут. Несут нам хлеба. Несут нам хлеба.
— Слуша-ай! — донесся голос издалека.
— Иду-у! — сказал богатырь и величаво пошел к выходу.
И водворилась мертвая тишина, во время которой с другой стороны хоромины беззвучно вошел Вавила. Сгибаясь, он нес на спине мешок с угловатой тяжестью. Поставил мешок перед столом и начал раздавать из него желтые кирпичи. Первый подал Микуле.
— Вот извольте-ка, сделайте милость. Оно меня замучило. Ночей не сплю. Спокой свой потерял.
— Камни? — закричал Микула. — А на што нам камни? Мы есть хотим. Хлеба нам давай! Хлеба!
И опять раздались дикие крики:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Вавила улыбнулся и продолжал раздавать кирпичи.
— Кушайте-ка на здоровье! А што зачерствело — не посудите. Тыщу лет лежало под землей. Зачерствело! — и подошел ближе к Микуле. — Золото это, ваша честь, золото! Стародавнее, кладом положено, — потом таинственно прибавил: — Кровью предков наших полито. Теперича оно мне без надобности. Потому што как я его выкопал из земли — землица перестала хлебушко родить! — заплакал. — А она, сноха моя, на волю от меня ушла. И мед весь в землю выпустила. Все бочки в погребах рассохлись — медок-то и вылился весь в землю. А золото без меда-то зачерствело. Никак не укусишь. Золото это, ваша честь, золото.
Зашелестел общий испуганный шепот, и все переглядывались между собой.
— Золото это? Золото? Зачерствело и никак не укусишь?
И каждый из гостей стал пробовать кусать желтые камни, и снова закричали все диким хором:
— Камни это, камни! Обманули нас, обманули! Мы голодные! Голодные!
Но опять испуганно замолкли, ожидая, потому что в хоромину вошла Лимпея и внесла на подносе много чарок с медом. Лицо ее улыбалось, губы шевелились, но слова не были слышны.
Увидев ее, встал Микула и, как бы защищая от вошедшей, обнял и прижал к себе Анисью.
— Ты зачем пришла сюда? Ты пришла наш мир похитить? — тихо сказал ей Микула, но увидел, как за аркой снова появилась сестра Дуня вместе с сыном своим, подростком Ванюшкой и глядела в сторону Микулы с жалостливою мольбой в глазах.
— Сыночка моего тебе поручаю! Ванюшку! — сказала Овдотья Петровановна и встала, что-то ожидая, в сторонке от всех.
Но Микула отвернулся от нее, потому что в это время сочным ласковым голосом запела Лимпея:
У меня много накопилось меду пьяного,
У меня много стало полюбовной ласки про всякого.
Я все сидела взаперти у свекра в дремучем лесу,
Я берегла покой моего суженного и несчастного.
А как ты приехал, удалой разбойничек,
Я ушла на волю темной ночью зимнею босая.
И снег был горячий, горячий,
А мед мой крепкий и хмельной, и сладкий.
Выкушай-ка, выкушай, мой разбойничек,
Мой богатырь! Ты на волю меня выманил.
Но никто не прикоснулся к чаркам с брагою.
И сестра Микулы Овдотья Петровановна и Анисья поочередно повторяли почти тоже самое, но тихо и по-своему:
И у меня было много меду пьяного,
И у меня много было полюбовной ласки про всякого.
Вавила же стоял перед гостями, как перед судьями, и покорным голосом говорил:
— Сына своего я, правда што, изобидел, но только нас за это Господь рассудит. А она, конечно, сама похотела уйти из дома. В распутство бабочка сердечная ударилась, — он даже засмеялся жалостливо. — Напилася в погребе до пьяна и выпустила из всех бочек брагу старую. Может, и со страху убежала, а, может, и нашла себе полюбовника какого. Теперь она живет на воле, судьи праведные. Теперь и сын в скиты ушел, а я одинешенек. — Вавила заплакал. — И мне ничего больше не надобно. Только рассудите нас с братцем Яковом. Он ушел без надела не по моей, значит, причине. Ему батюшка покойничек благословения не дал за ослушание. Вот он на ней, — Вавила указал на просвирню, — Пожениться церковным браком захотел, а мы, как старой веры, благочестия попрать не захотели. Я, стало быть, Богу грешен и сына обижал, ну а это наше с нею дело, — он указал на Лимпею, — И Бог с нас особливо взыщет. А только што она теперича на воле. Ушла она на волю.
И еще более печальным голосом запела Лимпея. Лимпея пела, а за ней без песни повторяли Дуня и Анисья.
Моя воля хуже всякого подневолья.
Моя доля хуже наказанья Божья.
Кабы знала я, кабы ведала
Убежала бы на край света от стыда своего смертнаго,
От мученья моего непросыпнаго.
А теперь я и во сне не вижу радости,
И на молитву душа не поднимается.
И она упала на колени перед застольными гостями.
Рассудите меня, судьи праведные.
Положите на меня наказанье огненное.
Торопливо и озабоченно вбежал Корнил и в руках внес, как на подносе, игрушечную келейку-часовенку, окруженную игрушечными лесами и холмами и залепетал, захлебываясь:
