Матвей откинул голову назад и, осмотрев всех, ударил кулаком о стол и заорал:
— А я стал арестантом не по правде… Не по правде…
А раз мне раздавили душу, и убью. Самого святого человека убью… Тебя убью! — набросился он на просвирню.
Но Анисья снова бросилась к нему и стала уговаривать:
— Не надо. Никого не надо трогать! И ни в чем она не виновата.
Но тут же закричала на гостей:
— Конечно же, он не по правде пострадал. И никакой не арестант он. Так он это спьяну наболтал.
Просвирня ласково и тихо засмеялась.
— Сказано: «Людская правда ложная, а праведная — Божия». Надо терпеть, да и опять трудиться, милый сын.
— Вот ты и скажи нам прямо, — потребовала Анисья от просвирни, Есть тут Божия правда али нету?.. Если нету правды Божьей, значит, есть правда людская. А против людской правды — я сама с ножом пойду!
Лизанька выпрыгнула и позвала подружек:
— Пойдемте, девоньки, домой.
Сиди, не бойся никого! — остановила ее хозяйка. Я только языком болтаю. Я вчера на самого исправника топала ногами. А он только захихикал, старый пес! Петровна! Ну, скажи ты слово-то мудреное свое.
— А ты не нукай на Петровну! — огрызнулась Августа Петровна. Петровне пятьдесят три года. И Петровна не оракул, Петровна в Бога верует, а раз вы все тут не веруете ни в Бога, ни в черта — им тут делать нечего.
Она все повышала голос и, наконец, заговорила пронзительно и негодующе:
— Вас дьявол обуял всех! Захотелось вам, видишь ли, и счастья и богатства… Што такое счастье и богатство? Да всех счастливей и богаче тот, кто богатству не завидует. Кто сердцем и душей молод. Вот Яша-сторож, всех вас богаче и счастливее. Вот вам слово мое. Ишь ты: с ножом! Ну и иди с ножом, разбойничай. А после будешь миловаться со своим полюбовником. То-то счастье!
Неумолимою тучей придвинулся к маленькой, тщедушной старушке Матвей.
— Дак што же всем, стало быть, надо дураками быть? — спросил он угрожающе. — Всем в сторожа да в нищие пойти? Небось, Вавила-то медведем на заимке на своей сидит, а Яшке, брату старшему, гроша медного не дал. Где тут правда — говори мне!
Августа Петровна поперхнулась, отступила от Матвея, стихла голосом.
— Господи Иисусе! Да что тебе Вавила дался? — залепетала она, чуя что-то неладное во взгляде и в словах Матвея и его товарищей. — Яша, говорю, и брата своего богаче. Да на што он нам Вавила?
И опять она оправилась, снова заострила голос:
— А раз ты в Бога не веруешь, и жизнью своей недоволен — иди да в омут головой! Чего ты на меня уставился? — зазвенела она тонким криком, — Раз у тебя на ближнего рука может подняться — нет тебе на свете счастья. Понял? Ишь — ты, на Вавилу шайка собралась, к чужим богатствам подбираются, клады ищут, легкой жизни захотели? Нет у меня на злое дело никаких добрых слов. И за такое дело нету у меня к вам жалости! — она повернулась к Лизаньке Цветочку. — Уходите, девки, все отсюда, из этого гнезда осиного! — повернулась к Анисье. — Ловко ты разбойничий притон открыла. Да еще в квартире станового пристава. Где же тут вас взять? Ну, только што попомните вы мое слово: взявши меч, от меча и сам погибнет!
— Ну, будя тебе каркать! — злобно топнул на нее Васька.
— На свою голову накаркаешь! — поддакнул Митька, все так же весело ощеряясь.
Матвей угрюмо помолчал, потом произнес ровнее:
— Послухай, тетка! Меня считают тут разбойником. Но у меня же, ей-богу, сердце есть. Послухай. Нам ничего не надо. Ну, надо же нам пачпорта купить? По сотке на четверых — четыре Катерины. Раз! — он зыкнул на девушек, — Ступайте по домам! Да языки-то не распускать!
— «Не распускать!» — передразнила Лизанька Цветочек и лицо ее перекосилось злобой, когда она, выходя из комнаты, оглянулась на Анисью и Матвея.
— Окромя того Василию струмент купить — Катерина! Митьке свадьбу, хоть силком, с Лизанькой сыграть — худо две сотняги. Да всем нам на дорогу, на харчи — хоша бы две красных надо? Стало быть, на всю артель до тысячи целковых до зло дня! Достань их — мы тебе присягу примем: через год на новом месте сделаемся все, как самые хорошие. Ты поняла, ай нет?
Просвирня отошла, обмякла, слушала и напряженно что-то думала.
— Родимушки мои, — сказала она ласково, — Да я-то што могу? Я даже не понимаю, что к чему вы говорите?
— Я убежать от пристава решила! — полушепотом объявила Анисья, — И чтобы сразу, дальше, на почтовых, под чужими именами. Поняла ты? Новыми людьми стать хочем. Хорошо чтобы все совсем, совсем по-новому и хорошо для всех!
— Ну, што же я-то? — умиленно согласилась Августа Петровна. — Ну, есть у меня, у батюшки на сохранении, сто семьдесят целковых — возьмите на артель. Раз вы хотите по-хорошему. А может еще кто одолжит.
— Ты милая, ты хорошая, Петровнушка, — растроганно и нежно ответила ей Анисья, — Я знаю. Ты не выдашь нас…
Но Матвей перебил Анисью и твердо, требовательно сказал просвирне:
— Тысячу целковых обязательно! Не меньше!
— Дак где же я, родимушки, возьму их? Были бы у меня хоть две — все бы до копейки отдала. Может у Яши есть хоть немножко… Я поспрошаю, будто для себя.
— Ничего у него нету, — коротко обронила Анисья и прибавила чуть слышно, — Все он отдал мне, а я истратила…
— Деньги надо завтра! — глухо повторил Матвей. — Волчьи пачпорта у меня — три дня до сроку остается. Понимаешь?
Кошкою прокрался к просвирне Васька.
— Хочешь, я те научу — где взять деньги? — он толкнул от себя Стратилатовну. — Ступай, там, у дверей постой!
— Да на што мне деньги? Вам ведь нужно?
— Нам нужно. Только без тебя мы их не достанем. Иди-ка я те шепну. — и Васька Слесарь сжал плечо старухи. — В церкви денег много.
— Ой, што ты!.. Господи Иисусе. Да ты што?.. Совсем ты, парень, ума рехнулся…
— Да ты не кричи. У Бога всего много, — сказал Васька, — И деньги нам не Божьи, а батькины — он под престолом прячет. Да не махай руками. Мы тебя не посылаем воровать. Ты только ключ достань церковный.
— Нет, уж лучше вы меня убейте, а не такое дело… — задохнувшись, заскрипела Августа Петровна. — Господи Иисусе!.. Господи прости… Да што же это? Вот попутал меня с вами дьявол.
— Нет, это не годится! — оттолкнувши от просвирни Ваську, прокричал Матвей. — Послушай-ка Петровна! Ведь у тебя Вавилин сын бывает?..
— Ну, бывает… Господи прости!.. Да што же это?.. Ну, бывает…
— Да ты не егози! — скрипнув зубами прорычал Матвей, — Все равно мы тебя в это дело запутаем! — и он грозно наклонился к ней, — Ты шутила шесть наших годов в закладе. Неужто они твоей одной не стоят? Ну, говори, бывает у тебя Корнил Вавилыч, а? Ну, говори: зачем он у тебя бывает?..
— Ну, лечится… От сглаза… Человек он тихий, никого не изобидел. Вот такой же вроде Яшеньки, только что действительно несчастный.
— А я знаю, ты ему ворожишь. Насчет бабы, — торопливо вставила Анисья, — От блуда ее со свекром отвораживаешь…
Просвирня даже задрожала, сморщилась от страха, подбородок ее трясся от обиды.
— Ну, што же это, Господи?.. Ну, пускай так… Господи!..
Ладно, будет тебе Господа в наши дни впушивать! — пытал ее Матвей. — Вот ты у Корнила и потребуй тысячу целковых. Но сегодня же. Поняла? Скажи, что это на старость Яши. Или там на его келью, дескать, для Бога. Поняла?
Бледная, трясущаяся, жалкая просвирня плакала и лепетала:
— Не даром мое сердце чуяло. Не даром я идти-то сюда не хотела. Вот в какую ты ловушку завела меня… Да што же это я? Несчастная-то я какая. Грех-то…
— Ты не юли. И время не теряй! — нетерпеливо закричал Матвей, но тотчас же сдержал себя, понизил голос. — Послухай. Мы не желаем, ни убивать, ни воровать, никакого зла никому мы не желаем. Тысяча целковых, — и ни капли крови. А нет — мы убьем Вавилу либо подломим церковь. А нас пол дюжины и мы пойдем на каторгу. Так, что ли?
— Да вы мою-то душу пожалейте! Ведь мне шестой десяток, батюшки. Я за иголку чужую не запнулась… Да и Яшу-то, святого человека… Что вы это?.. Батюшки! Анисьюшка! Отпустите вы меня ради Господа!
