Однако в Вене могло быть по-другому, должно было быть не так скверно, ибо это город, созданный для универсальной проституции. Тебе-то уже трудно вспомнить первые послевоенные годы. Вена была, мягко говоря, городом с весьма странными порядками. Но это время из ее анналов вытравлено, и нет больше людей, которые бы об этом говорили. Не то чтобы это было прямо запрещено, но об этом не принято говорить. В праздничные дни, даже в дни Святой Марии, Успения Богородицы или в день Республики, граждан принуждали идти в ту часть Городского парка, что граничит с Рингштрассе, с Паркрингом, идти в этот жуткий парк и прилюдно вытворять там все, что они хотели или могли вытворять, в особенности в такое время, когда цвели каштановые деревья, но и позднее тоже, когда каштаны созревали, лопались и падали на землю. Вряд ли найдется кто-то, кто бы не встречал там каждого с каждой. Хотя все совершалось молча, чуть ли не с полным безразличием, не обходилось и без кошмарных сцен, все люди в городе участвовали в этой универсальной проституции, должно быть, каждая с каждым разок лежали на примятой траве или, прислонясь к стене, стонали, пыхтели, — одновременно, попеременно, вразнобой. Все друг с другом переспали, все друг друга использовали, и пусть сегодня никого не удивляет, что сплетни почти уже прекратились, ведь те же самые женщины и мужчины ныне вежливо здороваются, как ни в чем не бывало, мужчины снимают шляпу, целуют ручку, женщины, шепнув приветствие, легким шагом проходят мимо Городского парка, держат в руках элегантные сумочки и зонтики, выглядят польщенными. Но именно в то время и завертелся хоровод, сегодня уже отнюдь не анонимный. Надо полагать, что этим поветрием и порождены господствующие ныне отношения — почему, например, Франциску Раннер видели сначала с Эденом Патацки, потом с Лео Иорданом, почему Лео Иордан, женатый прежде на Эльвире, которая позднее помогала молодому Мареку, женился еще два раза, почему позднее молодой Марек погубил Фанни Гольдман, а она, в свою очередь, раньше так хорошо ладила с Гарри, а потом ушла к Милану, однако позднее молодой Марек с Карин Краузе, этой молоденькой немкой, но потом упомянутый Марек еще с Элизабет Михайлович, которая затем напоролась на Бертольда Рапаца, а он опять-таки… Теперь я все это знаю, знаю также, почему Мартин завел такую эксцентричную интрижку с Эльфи Немец, которая позднее тоже оказалась с Лео Иорданом, и почему каждый столь причудливым образом связан с каждой, хотя это становится известным лишь в немногих случаях. Причин тому, разумеется, никто не знает, но я их уже вижу, да и вообще, люди когда-нибудь все увидят! Но я не могу рассказывать подробно, у меня на это нет времени. Как подумаю, какую роль во всем этом сыграл дом Альтенвилей, хотя сами Альтенвили никогда этого не сознавали, вообще ни в одном доме не сознавали, даже у Барбары Гебауэр, какие там имели место завязки и к каким вели развязкам, какой безрассудной болтовней они все это друг над другом учинили и с какой целью. Общество — величайшая арена убийств. С незапамятных времен в него легкомысленнейшим образом закладывались ростки самых невероятных преступлений, которые навсегда останутся неизвестными судам этого мира. У меня не было об этом сведений, потому что я никогда особенно не присматривалась и не прислушивалась и все меньше прислушиваюсь теперь, но чем меньше прислушиваюсь, тем более пугающими выступают передо мной все эти взаимосвязи. Я жила, не зная меры, и потому воспринимала все эти мирные игры, — а они именно за таковые себя и выдают, как будто бы это вовсе не военные игры, — во всей их чудовищности. Рядом с ними общеизвестные преступления, прогремевшие по всему миру и по всему городу, видятся мне совсем простыми, грубыми, лишенными тайны, они представляют интерес только для специалистов по массовой психологии, для психиатров, которым их тоже не предотвратить, а слишком кропотливым и сведущим ученым задают лишь пошлые загадки по причине своей грандиозной примитивности. Наоборот, то, что разыгрывалось и еще разыгрывается здесь, примитивным никогда не было. Помнишь тот вечер, когда Фанни Гольдман неожиданно рано ушла домой, — вдруг встала из-за стола и ушла, одна, хотя ничего не случилось, но теперь-то я знаю, да, знаю. Бывают слова, бывают взгляды, способные убить, никто их не замечает, все видят только фасад, раскрашенную картинку. А Клара и Хадерер перед тем, как он умер, но я умолкаю…
В течение какого-то времени — это было в Риме — я видела только матросов, по воскресеньям они там просто стоят на площади, кажется, на Пьяцца дель Пополо, где вечерами люди из деревни пытаются с завязанными глазами пройти от фонтана с обелиском по прямой на Корсо. Это неразрешимая задача. В парке Вилла Боргезе тоже стоят матросы, но еще больше там солдат. Они глядят вперед, у них такой серьезный, жадный взгляд, устремленный в воскресенье, которое пройдет в один миг. Увлекательное зрелище эти молодые люди. Но некоторое время я прямо-таки ужасно смущалась перед автомехаником из Эдберга, он должен был выправить погнутое грязезащитное крыло моей машины и заново покрасить кузов. Для меня он был непроницаем, полон глубочайшей серьезности, представь себе его взгляды и его, наверно, затрудненные, запинающиеся мысли! Я еще несколько раз приходила в ту мастерскую и наблюдала за ним во время всевозможных работ. Никогда не видела я у человека такой муки и такого сурового неведения. Нечто непостижимое. У меня возникали грустные, мерцающие надежды, грустные, гнетущие желания, больше ничего, те парни этого никогда бы не поняли, но мы ведь и не хотим быть понятыми. Кто этого хочет!
Я была все время ужасно робка, нерешительна, мне надо было подсунуть ему мой номер телефона, мой адрес, но в его присутствии я была слишком поглощена поразившей меня загадкой и не могла этого сделать. Легко, вероятно, угадать пусть и не буквально каждую, но каждую вторую мысль какого-нибудь Эйнштейна, Фарадея, какого-нибудь светоча, скажем, Фрейда или Либиха, ведь все это люди без настоящих тайн. Однако красота и ее безмолвие много выше. Этот механик, которого я никогда не забуду, к которому я ходила как на богомолье, чтобы под конец просто потребовать счет, и больше ничего, был для меня важнее. Для меня он был важнее. Ибо мне недостает красоты, она более важна для меня, я хочу обольстить красоту. Иногда я иду по улице и едва замечу кого-то, кто лучше меня, как мне хочется пойти, побежать за ним следом, — разве это естественно, нормально? Кто я — женщина или нечто диморфное? Если я не вполне женщина, то кто же я тогда? В газетах часто печатают жуткие сообщения. В Пётцлейнсдорфе, на лужайках Пратера, в Венском лесу, на каждой окраине убита, задушена какая-то женщина, — со мной это тоже чуть было не случилось, но не на окраине, — удавлена каким-то жестоким типом, и я каждый раз думаю: ею могла быть ты, ею будешь ты. Неизвестная, убитая неизвестным преступником.
Под благовидным предлогом я пошла к Ивану. Мне так нравится крутить его транзистор. Я уже много дней опять живу без новостей. Иван советует мне, чтобы я наконец купила себе радиоприемник, раз уж я так люблю слушать известия или музыку. Он считает, что тогда мне будет легче вставать по утрам, как, например, ему, а ночью у меня будет средство против тишины. Я пробую медленно крутить ручку настройки, осторожно ищу в эфире, что может выступить против тишины.
В комнате слышится взволнованный мужской голос: «Дорогие радиослушательницы и радиослушатели, сейчас у нас на проводе Лондон, наш постоянный корреспондент доктор Альфонс Верт, господин Верт сейчас передаст нам сообщение из Лондона, еще минуту терпения, включаем Лондон, дорогой господин доктор Верт, мы уже вполне хорошо вас слышим, я бы просил вас, для наших слушателей в Австрии, о настроениях в Лондоне после падения фунта, даю слово господину Верту…»
— Выключи, пожалуйста, этот ящик! — говорит Иван, которого сейчас не интересуют взгляды из Лондона или из Афин.
— Иван!
— Так что же ты хочешь сказать?
