Всю дорогу я нервничаю, едва не плачу, должен же когда-нибудь показаться этот Зальцбург, осталось всего пятнадцать километров, всего пять километров. Мы стоим на перроне вокзала. Кристина вдруг вспоминает, что ей надо еще с кем-то встретиться, а до этого сделать покупки. Я говорю: «Иди, ради Бога, ведь магазины сейчас закроются!» Наконец я остаюсь одна, нахожу свой вагон; эта женщина все время себе противоречит, я противоречу себе тоже. Почему я до сих пор не замечала, что больше почти не выношу людей? Когда это началось? Что со мной стало? В отупении я проезжаю Атнанг-Пуххайм и Линц, в руке у меня мотается туда-сюда книга: «Ecce Homo»[58]. Надеюсь, Малина будет меня встречать, но никто меня не встречает, и мне приходится звонить по телефону, я не люблю звонить с вокзалов, из телефонных кабин или почтовых отделений. Особенно из кабин. Должно быть, я когда-то побывала в тюрьме, я не могу звонить из кабин-камер, но из кафе не могу теперь тоже, из квартир друзей — тоже, когда я звоню, я должна находиться у себя дома, и чтобы никого поблизости не было, разве что Малина, потому что он не слушает. Но это совсем другое. Я звоню из кабины на Западном вокзале, потея от агорафобии. Только бы это не сделалось со мною здесь, я же сойду с ума, только бы не здесь, в кабине.

Я забыла, что у Малины очередное дежурство, и беру такси. Кому сегодня опять хочется видеть этот проклятый автомобиль, в котором был убит в Сараево эрцгерцог Франц-Фердинанд, и окровавленный мундир убитого? Надо мне заглянуть в книжки Малины: легковой автомобиль марки «Греф-и-Штифт», допуск к эксплуатации АШ-118, кузов «дубль-фаэтон», число цилиндров — 4, с внутренним диаметром 115 мм, такт двигателя — 140 мм, мощность — 28/32 л. с, мотор № 287. Задняя стенка машины повреждена осколками бомбы во время первого покушения, на правой стенке видно сквозное отверстие от пули, которой была убита эрцгерцогиня, слева у ветрового стекла прикреплен штандарт эрцгерцога, бывший при нем 28 июня 1914 года…

С каталогом Военно-исторического музея в руках я обхожу комнату за комнатой, квартира выглядит так, будто в ней месяцами никто не жил, ведь когда Малина остается один, беспорядка нет нигде. Если Лина по утрам часто бывает одна, то все, что напоминает обо мне, исчезает в шкафах и ящиках, ни на что не садится пыль, — только с моим появлением, всего за несколько часов, снова набирается пыль и грязь, и вот уже повсюду разбросаны книги, валяются бумажки. Но пока еще ничего не валяется. Перед отъездом домой я оставила Анни конверт для почты, которая, возможно, придет в Санкт-Вольфганг на мое имя, это будет цветная открытка, а значит, ничего неожиданного, и все же эта открытка мне нужна, чтобы я могла здесь, дома, положить ее в ящик, к письмам и открыткам из Парижа и из Мюнхена, поверх письма из Вены, посланного в Санкт-Вольфганг. Не хватает только Мондзее. Я сажусь к телефону, жду и курю, набираю номер Ивана, пусть у него там звонит, он еще много дней не сможет мне ответить, а я еще много дней смогу ходить по вымершей, раскаленной Вене или сидеть здесь без дела, с отсутствующим видом, мой дух отсутствует, что значит отсутствие духа, где дух витает, когда он отсутствует и его нигде нет, ни внутри, ни снаружи, дух здесь отсутствует повсеместно, я могу садиться, где хочу, могу ощупывать мебель, я могла бы радоваться тому, что сбежала и опять живу в отсутствии. Я возвратилась в мою страну, которая отсутствует тоже, — в герцогство Сердца, где я могу приютиться.

Звонок — должно быть, это Малина, но нет, это Иван.

Малина вошел в комнату. Он держит меня. Я могу опять держаться за него. Я привязана к нему и все сильнее за него цепляюсь. Там я чуть было не сошла с ума, нет, не только на озере, в кабине тоже, чуть было не сошла с ума! Малина держит меня, пока я не успокаиваюсь, я успокоилась, и он спрашивает:

— Что тебе вздумалось это читать?

— Интересуюсь, — говорю, — меня это начинает интересовать.

— Ты и сама в это не веришь! — замечает Малина.

— Пока ты мне еще не веришь, и ты прав, но могу же я в один прекрасный день начать интересоваться тобой, всем, что ты делаешь, думаешь и чувствуешь!

Малина многозначительно улыбается:

— Ты и сама в это не веришь.

Пусть оно начинается, это самое длинное лето. Улицы пустынны. В глубоком дурмане могу я ходить по этой пустыне, большие порталы — на возвышении за памятником Альбрехту и на Йозефсплац[59] — будут закрыты, не могу вспомнить, что я когда-то там искала — картины, картоны, книги? Я бесцельно брожу по городу, ведь когда ходишь, это чувство становится ощутимым, и отчетливее всего, как некое потрясение, я ощущаю его на Имперском мосту через Дунайский канал, куда я однажды бросила кольцо. Я обвенчана, дело, должно быть, дошло до венчания. Больше я не стану ждать открыток с Мондзее, я наберусь терпения, если я по-прежнему так спаяна с Иваном, то не могу уже просто оторвать его от себя, ибо, вопреки разуму, мое тело обречено, оно пригвождено к этому кресту и постоянно, кротко и болезненно на нем трепыхается. Это будет длиться всю жизнь. В Пратере один из сторожей любезно говорит мне: «Вам нельзя здесь оставаться ночью, среди этой шпаны, ступайте домой!»

Лучше всего мне пойти домой, и вот в три часа утра я стою, прислонясь к дверям дома 9 по Унгаргассе, по бокам у меня — львиные морды, потом я еще немного стою у дверей дома 6, в своей крестной муке глядя на дом № 9 выше по улице, видя перед собой свой крестный путь, по которому я опять добровольно прошла от его дома до моего дома. Наши окна не светятся.

Вена молчит.

Пусть Малина спрашивает меня обо всем. Но я отвечаю, не дожидаясь вопроса. Место действия на сей раз не Вена. Это такое место, которое называется Везде и Нигде. Время действия — не сегодня. Времени вообще больше нет, ведь это могло быть вчера, могло быть давно, это может быть опять, быть всегда, кое-чего никогда не было. Для единиц этого Времени, в которое впадают другие времена, меры нет, и нет меры для безвременья, в котором разыгрывается то, что никогда не существовало во Времени.

Пусть Малина узнает все. Но я уточняю: это сны сегодняшней ночи.

Распахивается большое окно, самое большое из всех, какие я когда-либо видела, но выходит оно не во двор нашего дома на Унгаргассе, а на мрачную гряду облаков. Под облаками могло бы простираться озеро. У меня закрадывается подозрение, какое это может быть озеро. Но теперь оно не замерзшее, новогодняя ночь позади, и полный вдохновения сводный мужской хор, стоявший когда-то на льду посреди озера, исчез. А озеро, которого не видно, окаймлено множеством кладбищ. Крестов на них нет, но над каждой могилой клубятся темные испарения, самих могил, досок с надписями не разглядеть. Мой отец стоит возле меня и снимает руку с моего плеча, потому что к нам подошел старик-могильщик. Отец взглядом что-то ему приказывает, и под действием этого взгляда могильщик испуганно оборачивается ко мне. Он хочет говорить, но долго лишь беззвучно шевелит губами, и я слышу только последнюю фразу: