— Это кладбище убитых дочерей.

Он не должен был мне этого говорить, и я плачу горько.

Большая и темная комната, нет, это зал с грязными стенами, он мог бы находиться в замке Гогенштауфенов в Апулии. Потому что нет в этом зале ни окон, ни дверей. Меня запер здесь отец, и я хочу спросить, что он намерен со мной делать, но у меня опять не хватает мужества, и я еще раз оглядываю зал, должна же тут быть какая-нибудь дверь, одна-единственная дверь, чтобы я могла выйти на волю, но я уже начинаю понимать: ничего нет, никакого отверстия, — отверстий больше нет, ибо к каждому из них, по всем стенам, приделан, приклеен черный шланг, словно поставлены гигантские пиявки, которые хотят что-то высосать из стен. Как это я не заметила шланги раньше, ведь они наверняка были здесь с самого начала! Я была так слепа в полумраке, продвигалась ощупью вдоль стен, чтобы не потерять из виду отца, чтобы вместе с ним отыскать дверь, но вот я нахожу его и говорю: «Дверь, покажи мне дверь». Отец спокойно снимает со стены первый шланг, я вижу круглую дыру, в которую пускают газ, и я сжимаюсь, а отец идет дальше, снимая со стены один шланг за другим, и, еще не успев закричать, я уже вдыхаю газ, все больше газа. Я в газовой камере, это она, самая большая газовая камера в мире, и я в ней одна. Газу не сопротивляются. Отец исчез, он знал, где дверь, но мне ее не показал, и в то время как я умираю, умирает мое желание увидеть его еще раз и сказать ему только одно. «Отец, — говорю я ему, когда его уже здесь нет, — я бы тебя не выдала, я бы никому ничего не сказала». Здесь не сопротивляются.

Когда это начинается, в мире все уже перемешалось, и я знаю, что я — сумасшедшая. Составные части мира еще целы, но в таком жутком сочетании, какого никто никогда не видел. Катят автомашины, капая краской, вылезают люди, ухмыляющиеся личины и, сталкиваясь со мной, падают, оборачиваются соломенными чучелами, связками железной проволоки, картонными куклами, а я иду дальше в этом мире, который перестал таковым быть, иду, сжав кулаки, вытянув руки, чтобы защититься от предметов, от машин, они наезжают на меня и рассыпаются, и если я от страха не могу двинуться дальше, то закрываю глаза, однако краски, сверкающие, броские, взрывные, обрызгивают меня, мое лицо, мои босые ноги, я снова открываю глаза, чтобы сориентироваться, потому что хочу отсюда выбраться, и тут я взлетаю вверх, так как пальцы у меня на руках и ногах распухли, стали голубыми воздушными шариками и возносят меня в невозвратную высь, где еще хуже, потом все они лопаются, и я падаю, падаю и встаю, пальцы на ногах у меня почернели, я не могу идти дальше.

Сир!

Отец выныривает из-под густых потоков краски и насмешливо говорит: «Ступай дальше, ступай же!» И я прикрываю рукой рот, из которого выпали все зубы, они лежат передо мной непреодолимой преградой, два полукруга мраморных глыб.

Я ничего не могу сказать, ведь мне во что бы то ни стало надо уйти от отца и перебраться через эту мраморную стену, но на другом языке я говорю: Ne! Ne! И повторяю на разных языках: No! No! Non! Non! Njet! Njet! No! Nem! Nem! Нет! Потому что и на нашем языке я могу сказать только «нет», больше я не нахожу ни слова ни в одном языке. Какое-то катящееся устройство, возможно, колесо обозрения, наезжает на меня, выбрасывая из своих гондол экскременты, а я кричу: Ne! Nem! Но чтобы я перестала выкрикивать это свое «нет», отец втыкает мне в глаза пальцы, свои короткие, крепкие, жесткие пальцы, — я ослепла, но должна идти дальше. Это невыносимо. И вот я улыбаюсь, так как отец норовит схватить и вырвать мой язык, чтобы и здесь тоже никто не услышал моего «нет», хотя никто меня и не слышит, однако прежде чем он успевает вырвать у меня язык, происходит нечто ужасное — в рот мне влетает огромная синяя клякса, чтобы я больше не могла произнести ни звука. Моя синева, моя дивная синева, в которой разгуливают павлины, и синева моих далей, мой синий Случай на горизонте![60] Синева все глубже проникает мне внутрь, в мое горло, и отец теперь старается во всю, он вырывает у меня сердце и внутренности, но я еще могу ходить, и прежде чем ступить в вечную мерзлоту, я ступаю на первый некрепкий лед, и во мне раздаются слова: «Неужели больше нет ни единого человека, неужели здесь больше нет ни единого человека, во всем этом мире, даже среди братьев, нет человека, неужели нет ни единого стоящего человека, даже среди братьев!» То, что от меня осталось, застывает комком во льду, а я смотрю наверх, где они, другие, живут в теплом мире, и Великий Зигфрид зовет меня, сначала тихо, а потом все же громко, и я с нетерпением слушаю его голос: «Что ты ищешь, какую книгу ты ищешь?» А у меня голоса нет. Чего хочет Великий Зигфрид? Он все отчетливее спрашивает сверху: «Какая это будет книга, какой будет твоя книга?»

Вдруг я, взобравшись на полюс, откуда нет возврата, нахожу в себе силы крикнуть: «Книга про ад! Книга про ад!»

Лед проламывается, я проваливаюсь под полюс в недра Земли. Я в аду. Вокруг вьются тонкие желтые язычки пламени, огненные локоны свисают у меня до пят, я плююсь огнем, глотаю огонь.

Пожалуйста, освободите меня! Освободите меня от этого урока! Я разговариваю голосом своих школьных лет, но размышляю вполне сознательно, я сознаю, насколько все теперь серьезно, опускаюсь на дымящуюся почву и продолжаю размышлять, лежа на земле, я думаю, что смогу еще позвать людей, позвать во весь голос тех, кто может меня спасти. Я зову свою мать и сестру Элеонору, строго соблюдая последовательность, то есть сначала мать, называя ее первым ласковым словом своих детских лет, потом сестру, потом… (приходя в себя, я сознаю, что не звала отца). Собрав все силы после того, как я попала изо льда в огонь, где я погибаю и у меня плавится череп, я понимаю, что должна звать в иерархической последовательности, ибо последовательность — это средство против колдовства.

Это гибель мира, катастрофическое падение в ничто; того мира, в котором я сошла с ума, больше нет. Я хватаюсь за голову, как делаю часто, пугаюсь, нащупав на своей бритой голове металлические пластинки, и удивленно озираюсь. Вокруг меня сидит несколько врачей в белых халатах, вид у них приветливый. Они в один голос уверяют меня, что я спасена, пластинки теперь уже можно снять, а волосы у меня отрастут. Они сделали мне электрошок. Я спрашиваю: «Я должна заплатить прямо сейчас?» Дело в том, что отец платить не станет. Доктора приветливы — это не срочно. Главное: вы спасены. Я еще раз падаю, второй раз прихожу в себя, но я ведь никогда еще не падала с кровати, да и врачей никаких нет, а волосы у меня отросли. Малина поднимает меня и укладывает обратно в кровать.

Малина: Только не волнуйся! Ничего не случилось. Но скажи мне наконец: кто твой отец?

Я: (и я плачу горько). Я в самом деле здесь. И ты в самом деле здесь!

Малина: Господи, почему ты все время твердишь: «отец, отец»?

Я: Хорошо, что ты мне напомнил. Но дай как следует подумать. Укрой меня. Кто может быть моим отцом? Ты, например, знаешь, кто твой отец?

Малина: Оставим это.

Я: Допустим, что у меня есть какое-то представление. А у тебя разве нет?

Малина: Ты пытаешься вывернуться, хитришь?

Я: Возможно. Мне ведь хочется разок провести и тебя. Скажи мне одно. Как ты догадался, что мой отец — не отец мне?

Малина: Кто твой отец?

Я: Этого я не знаю, правда, не знаю. Ты же умнее, ты всегда все знаешь, своим всезнанием ты доводишь меня до умопомрачения. А самого себя — не доводишь? Ах нет, конечно, никогда. Согрей мне ноги, вот спасибо, у меня только ноги онемели.

Малина: Кто он?

Я: Никогда не скажу. Да и не могла бы, я же не знаю.

Малина: Знаешь, поклянись, что не знаешь.

Я: Я никогда не клянусь.

Малина: Тогда я тебе скажу, ты меня слышишь, я скажу тебе, кто он.

Я: Нет. Нет. Никогда. Никогда мне этого не говори. Принеси мне лед, холодное мокрое полотенце на голову.