Я сижу в гостиной напротив Малины, он захлопывает книгу и вопросительно смотрит на меня.

— Ты закончила?

Я киваю, так как я закончила.

— Что же ты сидишь и не торопишься наконец приготовить нам кофе?

Я кротко смотрю на Малину и думаю, что теперь вынуждена сказать ему нечто ужасное, нечто такое, что навсегда разлучит нас и сделает невозможными все дальнейшие слова между нами. Но я встаю и медленно выхожу из комнаты, а в дверях оборачиваюсь и слышу собственный голос, который ничего ужасного не произносит, а, наоборот, говорит cantabile и dolcissimo:

— Как тебе угодно. Я сейчас же сварю кофе.

Я стою у плиты и жду, пока закипит вода, кладу в фильтр несколько ложек кофе и думаю, все еще думаю, необходимость думать достигла у меня такой степени, когда думать уже невозможно, я ссутулилась, мне становится ужасно жарко, — я слишком низко склонилась над плитой. Nous allons à l'Esprit! Только мне хотелось бы знать, что сейчас делает Малина в гостиной, что он обо мне думает, я ведь тоже немножко о нем думаю, хотя мои думы простираются много дальше него и меня самой. Я вожусь с посудой, подогреваю кофейник и ставлю на поднос обе кофейные чашечки аугартенского фарфора, они стоят передо мной, такие заметные, как, наверно, заметно и то, что я стою здесь и все еще думаю.

Жила-была однажды принцесса, однажды из огромной бескрайней страны прискакали венгры, было это однажды на Дунае, шептались ветлы, однажды появился букет чалмовидных лилий и черный плащ… Мое королевство, моя Унгаргассенляндия, которую я удерживала своими бренными руками, моя чудесная страна теперь не больше конфорки, которая начинает накаляться, пока оставшаяся вода еще сочится через фильтр… Я должна быть начеку, чтобы не упасть лицом на раскаленную конфорку, не изувечить себя, не сгореть, не то Малине придется вызвать полицию и скорую помощь, придется признаться в халатности — ведь у него под боком наполовину сгорела женщина. Я выпрямляюсь, лицо у меня пылает от жара раскаленной плиты, от которой я так часто ночами зажигала клочки бумаги, не для того, чтобы сжечь что-то написанное, а чтобы добыть огня для последней и самой последней сигареты. Но ведь я больше не курю, сегодня я бросила курить. Я способна еще повернуть ручку плиты на 0. Жила-была однажды, но я не сгораю, я держусь прямо, кофе готов, кофейник накрыт крышкой. Я готова. Из окна, выходящего во двор, слышится музыка, qu'il fait bon, fait bon. Руки у меня не дрожат, я вношу поднос в гостиную, послушно разливаю кофе, как всегда, кладу в чашку Малины две ложечки сахару, себе не кладу. Я сажусь напротив Малины, стоит мертвая тишина, мы пьем кофе. Что такое с Малиной? Он не благодарит меня, не улыбается, не прерывает молчания, ничего не предлагает на вечер. Но ведь сегодня у него выходной день, а он ничего от меня не хочет.

Я пристально смотрю на Малину, но он не поднимает глаз. Я встаю и думаю: если он прямо сейчас чего-нибудь не скажет, если он меня не удержит, это будет убийство, и я удаляюсь, потому что произнести этого уже не могу. Это уже не так страшно, только наш разрыв страшнее всякого срыва. Я жила в Иване, а умираю в Малине.

Малина все еще пьет свой кофе. Из другого окна, выходящего во двор, слышится крик: «Олла!» Я подхожу к стене, вхожу в стену, задерживаю дыхание. Надо было мне еще написать записку: «Это не Малина». Но стена расступается, я — в стене, а Малине может быть видна только трещина, которую мы заметили уже давно. Он будет думать, что я вышла из комнаты.

Звонит телефон, Малина снимает трубку, он играет с моими солнечными очками и разбивает их, потом играет с синим стеклянным кубиком, который, однако, принадлежит мне. Отправитель так и не дождался благодарности, даритель неизвестен. Но Малина не только играет, вот он уже отодвигает мой подсвечник. «Алло!» — говорит он. Несколько секунд он молчит, потом произносит, холодно и нетерпеливо:

— Вы ошиблись номером.

Мои очки он разбил и бросает их в корзину для бумаг, это мои глаза, следом он бросает синий стеклянный кубик, это второй камень из моего сна; он куда-то прячет мою кофейную чашечку, пытается разбить одну пластинку, но она не бьется, она гнется, оказывая величайшее сопротивление, а потом все же ломается; он убирает со стола, рвет несколько писем, выбрасывает мое завещание, — все летит в корзину. Вместе с клочками бумаги он бросает туда жестяную коробочку с таблетками снотворного, озираясь, еще что-то ищет, задвигает подсвечник подальше, потом вообще его прячет, словно дети могли бы когда-нибудь до него добраться, а в стене что-то есть, оно больше не может кричать и все-таки кричит: «Иван!»

Малина внимательно оглядывается, видит он все, но больше не слышит. Только его кофейная чашечка с зеленой каймой еще стоит на столе, вещественное доказательство того, что он один. Телефон звонит опять. Малина медлит, но все же опять подходит. Он знает, это Иван. «Алло?» — говорит Малина. И опять несколько секунд молчит.

Шаги, все шаги и шаги Малины, тихие шаги, тишайшие шаги. Остановка. Сигнала тревоги нет, сирены молчат. Никто не спешит на помощь. Ни «скорая», ни полиция. Это очень старая, очень толстая стена, из которой никто не может выпасть, которую никто не может пробить, из которой не может донестись ни звука.

Это было убийство.