Глубокоуважаемый,

дорогой господин доктор Рихтер!

Никто лучше вас не поймет, что я вынуждена, вследствие различных обстоятельств, составить завещание. Завещания, кладбища, последние распоряжения с давних пор неизменно внушали мне величайший ужас, завещания, наверно, вообще не нужны. Тем не менее сегодня я обращаюсь к вам, ибо вы как юрист, возможно, будете в силах вникнуть в мое совершенно непроясненное, а возможно, и непрояснимое положение и навести порядок, в котором я испытываю величайшую потребность. Все мои личные, самые дорогие мне вещи надлежит передать некоему лицу, имя я сообщу дополнительно на отдельном листке. Другой вопрос встает передо мной в связи с бумагами. Это не чистые листы бумаги, однако бумаги не ценные, ценных бумаг я никогда не имела. Тем не менее для меня очень важно, чтобы мои бумаги были переданы только господину Малине, которого вы, насколько мне известно, однажды видели во время вашего столь краткого пребывания в Вене. Но я уже не очень точно помню, я могу ошибиться, во всяком случае, на самый крайний случай, я называю вам это имя…

Дорогой доктор Рихтер!

Пишу вам сегодня в величайшем страхе и безумной спешке, я совершенно не способна ясно выразить хотя бы одну мысль, но кто и когда ясно выражал какую-то мысль? Моя ситуация стала совершенно нетерпимой, возможно, она вообще никогда терпимой и не была. Но под конец я должна еще заявить: это был не господин Малина, но и не Иван — имя, которое вам ничего не говорит. Позднее я вам объясню, в какой степени он связан с моей жизнью. Что произойдет с самыми дорогими мне вещами, сегодня уже не имеет для меня никакого значения.

Глубокоуважаемый и дорогой

доктор Рихтер!

Возможно, я жду от вас слишком многого, но я пишу вам в величайшем страхе и безумной спешке. Можете ли вы, юрист с такими большими познаниями в области права, открыть мне, как составить законное завещание? К сожалению, я этого не знаю, но по различным причинам вынуждена…

Пожалуйста, ответьте мне сразу, по возможности сразу же, как получите мое письмо!

Вена… Неизвестная

У Малины свободный день, я бы охотнее провела его одна, но Малину ничем не выманить из дома, хотя между нами нависает какая-то враждебность. Начинается с того, что он раздражен и голоден, мы ужинаем раньше обычного, я зажигаю свечу в подсвечнике, которая обычно горит только для Ивана. Стол, на мой взгляд, накрыт, как полагается, но на нем только холодные закуски, про хлеб я, к сожалению, забыла. Малина, правда, ничего не говорит, но я знаю, что он думает.

Я: С каких пор у нас трещина в стене?

Малина: Я не помню, должно быть, давно.

Я: С каких пор у нас какие-то темные тени над батареями отопления?

Малина: Надо же нам чем-то заполнить стену, раз мы не вешаем картины.

Я: Мне нужны белые стены, неповрежденные белые стены, не то я сразу вижу себя обитательницей последнего жилища Гойи. Вспомни собачью голову, смотревшую из глубины, все эти мрачные сюжеты на стене в его последние годы. Ты ни в коем случае не должен был показывать мне в Мадриде эту комнату.

Малина: Да я никогда не был с тобой в Мадриде. Не рассказывай сказки.

Я: Это совершенно безразлично, я во всяком случае там была, монсеньор, с твоего позволения или без оного. Я вижу паутину наверху, на стенах, посмотри-ка, как все ею затянуто!

Малина: Тебе что, нечего надеть, почему ты ходишь в моем старом халате?

Я: Именно потому, что мне больше нечего надеть. Тебе никогда не попадалась фраза: Siam contenti, sono un uomo, ho fatto questa caricatura[97].

Малина: По-моему, там сказано: sono dio[98]. Боги умирают множеством, множеством смертей.

Я: Люди, а не боги.

Малина: Зачем ты постоянно вносишь такие поправки, словно в корректуру?

Я: Но я же должна их вносить, потому что стала карикатурой, и духом, и телом. Теперь мы довольны?

Малина выходит из комнаты, идет к себе и возвращается с коробкой спичек. Свеча в подсвечнике выгорела. Я забыла купить новые свечи. Малина должен быть доволен. Я могла бы еще раз посоветоваться с ним касательно того, что происходит и почему происходит, хотя напряжение и враждебность между нами ощущаются все сильнее.

Я: Что-то, видимо, не задалось у приматов, самое позднее — у гоминидов. Мужчина, женщина… странные слова, странная химера! Кто из нас двоих выдержит испытание с оценкой summa cum laude? Я — это было моим заблуждением. Может быть «я» — это предмет?

Малина: Нет.

Я: Но ведь оно есть — здесь и сегодня?

Малина: Да.

Я: У него есть история?

Малина: Уже нет.

Я: Но ты должен меня сохранить!

Малина: Должен ли? Как же мне за тебя взяться?

Я: Можешь ты до него дотронуться?

Малина: Никогда.

Я: (con fuoco) Я тебя ненавижу.

Малина: Ты со мной разговариваешь, ты что-то сказала?

Я: (forte) Господин фон Малина, Ваша милость, Ваше высокоблагородие! (crescendo) Ваше великолепие и всемогущество, я Вас ненавижу! (fortissimo) Обменяй меня, я не против, давайте меняться, Ваша честь! (tutto il clavicembalo) Я тебя ненавижу! (perdendo le forze, dolente) Пожалуйста, сбереги меня все-таки! Я никогда не питала к тебе ненависти.

Малина: Я не верю ни единому твоему слову, я верю только всем твоим словам в совокупности.

Я: (dolente) Не оставляй меня! (cantabile assai) Разве ты меня оставишь! (senza pedale) Я собиралась рассказывать, но не буду, (mesto) Ты один мешаешь мне в моем Воспоминании. (tempo giusto) Возьми себе все эти истории, из которых сделали большую историю. Забери у меня их все.

Я убрала со стола, но осталось разобрать еще многое. Ко мне больше не будут приходить письма, телеграммы и открытки с видами. К тому же Иван в ближайшее время не собирается уезжать из Вены. Но и позднее, и еще много времени спустя ничего уже не придет. Я ищу какое-нибудь укромное место в квартире, потайной ящик для той небольшой пачки бумаг, с какой я расхаживаю взад-вперед. Должен же быть ящик в секретере, который потом никогда не откроется, который никто не сможет отпереть. Или я могу стамеской поднять брусок паркета, спрятать под ним письма, поставить брусок на место и закрепить намертво, пока я еще хозяйка в этом доме. Малина читает книгу, возможно, фразу: «Напрасно изображать безразличие относительно таких исследований, предмет коих не может быть безразличен человеческой природе». Время от времени он поднимает глаза, и вид у него сердитый, — вряд ли он мог не заметить, что я расхаживаю с пачкой писем и ищу для них тайник.

Я стою на полу на коленях и кланяюсь отнюдь не в сторону Мекки и не в сторону Иерусалима. Я больше ничему не кланяюсь, просто мне надо выдвинуть нижний ящик секретера, а его заклинило, и он никак не поддается. Чтобы Малина не заметил, какое место я выбрала, я должна все сделать без шума, но вот бечевка развязывается, письма выскальзывают у меня из рук, я неловко перевязываю их опять и просовываю в щель ящика, но тут же вытаскиваю обратно, испугавшись, что они могли уже исчезнуть. Я забыла написать кое-что на обертке, на случай, если эти письма все же когда-нибудь найдут чужие люди, после аукциона, на котором мой секретер пойдет с молотка. Несколько слов должны пояснить нечто важное. Так что еще несколько слов: «Это единственные письма… эти письма единственные… письма, которые дошли до меня… Мои единственные письма!»

Я не нахожу слов, чтобы определить неповторимость писем Ивана, и вынуждена от этого отказаться, пока меня не застигли врасплох. Ящик не поддается. Навалившись всем телом, я задвигаю его, запираю и кладу ключ в старый халат Малины, который на мне болтается.