Мы стоим раздетые перед дворцом на пятидесятиградусном морозе и вынуждены принимать указанные нам позы; в публике кто-то вздыхает, однако каждый думает, будто Бардо, на самом деле невиновный, мой совиновник, потому что на нас начинают лить потоки ледяной воды. Я слышу еще, как я плачу и выкрикиваю проклятье, последнее, что видят мои глаза, это торжествующая улыбка отца, а его удовлетворенный вздох — это последнее, что я слышу. Больше я не могу просить о сохранении жизни Бардо. Я превращаюсь в лед.

Мои мать и сестра прислали ко мне международного парламентера, они хотят знать, готова ли я «после» этого происшествия поддерживать отношения с отцом. Я говорю этому сплетнику: «Ни за что на свете!» Этот человек, вроде бы мой старый друг, поражен таким ответом и говорит, что, право, очень жаль. Он находит мою позицию слишком жесткой. Потом от матери и сестры, которые стоят молчаливые и беспомощные, я направляюсь в соседнюю комнату, чтобы самой поговорить с отцом. Хотя мыслю я несгибаемо, сужу несгибаемо и все тело у меня сделалось несгибаемым, я не могу отделаться от мысли, что должна исполнить свой долг и буду опять спать с отцом, стиснув зубы и лежа как бревно. Но пусть он знает, что я делаю это только ради других и для того, чтобы все это не получило международной огласки. Отец ужасно подавлен, он намекает, что чувствует себя больным, ни с чем больше не справляется, и я опять не могу с ним объясниться, он усиленно симулирует болезнь, которой у него вовсе нет, чтобы ему не надо было думать о Мелани и обо мне. У меня открываются глаза, я понимаю, почему он выдумывает всевозможные предлоги: он живет теперь с моей сестрой. Я больше ничего не могу сделать для Элеоноры, она посылает мне записку: «Молись за меня, моли за меня!»

Я сижу на кровати, мне и жарко и холодно, я берусь за книгу, которую положила на пол перед тем как заснуть: «Разговор с Землей», я забыла, на какой главе ее захлопнула, и бегло просматриваю содержание, приложение, объяснение научных терминов и иностранных слов: Структура и изменения земной коры, Тектонические движения. Малина берет книгу у меня из рук и откладывает в сторону.

Малина: Откуда взялась тут твоя сестра, кто она, твоя сестра?

Я: Элеонора? Не знаю, у меня нет сестры по имени Элеонора. Но ведь у каждого из нас есть сестра, верно? Прости! Как у меня только язык повернулся! Но ты ведь хочешь что-то узнать о моей настоящей сестре. В детстве мы, разумеется, всегда были вместе, потом и некоторое время в Вене, по воскресеньям ходили вдвоем на утренние концерты в «Музыкальное собрание», иногда назначали свидание одним и тем же молодым людям, читать она умела тоже, однажды написала три грустные страницы, которые совсем к ней не подходили, как многое вообще к нам не подходит, а я не приняла это всерьез. Я что-то проморгала. Что могла поделывать моя сестра? Надеюсь, она вскоре вышла замуж.

Малина: Ты не должна так говорить о своей сестре, ты только напрягаешься, скрывая ее. А Элеонора?

Я: Я должна была принять это всерьез, но в те годы я была еще так молода.

Малина: Элеонора?

Я: Она много старше моей сестры, должно быть, жила в другое время, даже в другом столетии, мне известны ее портреты, но я не помню, не помню… Читать она читала тоже, однажды мне приснилось, будто она мне читает загробным голосом: «Vivere ardento е non sentire il male»[73]. Откуда это?

Малина: Что с ней сталось?

Я: Она умерла на чужбине.

Отец держит мою сестру в плену, строго соблюдая тайну, он требует у меня мое кольцо — для нее, ибо это кольцо должна носить моя сестра, он стаскивает кольцо у меня с пальца и говорит: «Этого, пожалуй, довольно, этого, пожалуй, хватит! Ведь вы похожи, как две капли воды, вам обеим еще достанется». Мелани он «отставил», иногда он говорит, она «уволена», он ее раскусил, раскусил ее честолюбие и жажду блистать с его помощью. Но тирады, в которых он пытается объяснить мне, какова эта жажда, очень странные, упоминается слово «снег», она-де хочет кататься с ним по моему снегу и по нашему общему снегу с альпийских предгорий, а я его спрашиваю, получил ли он уже мои письма, но выясняется, что они застряли в снегу. Я еще раз прошу его отдать те несколько вещей, которые будут нужны мне до последней минуты, — две кофейные чашечки аугартенского фарфора, я ведь хочу еще разок выпить кофе, иначе я не смогу исполнить свой долг, дело в том, что эти чашки исчезли, и это самое большое мое огорчение, придется мне сказать сестре, чтобы она вернула мне хотя бы эти чашки. Отец привел в движение небольшую лавину, чтобы я испугалась и больше такого желания не высказывала, чашки-де под снегом. Он просто хотел меня обмануть и теперь спускает вторую лавину, я постепенно догадываюсь, зачем нужен снег — он должен погрести меня под собой, чтобы меня уже никто не нашел. Я бегу к деревьям, там спасение и опора, на бегу пытаюсь трусливо кричать, что больше ничего не хочу, пусть он все забудет, я ничего не хочу вообще, вот-вот сойдет лавина, надо грести руками, плыть в снегу, чтобы остаться на поверхности, нестись вниз вместе со снегом. Но мой отец толкает ногой готовую сорваться снежную глыбу и спускает третью лавину, она сносит у нас целые леса, ее жуткая сила валит старейшие, самые крепкие деревья, я больше не могу исполнять свой долг, я соглашаюсь, что борьба окончена, а поисковой команде отец говорит, что все они получат бесплатное пиво, и пусть идут домой, до будущей весны ничего поделать нельзя. Я угодила под лавину моего отца.

На слегка заснеженном склоне позади нашего дома я впервые катаюсь на лыжах. Я должна стараться делать зигзаги так, чтобы не попадать на проплешины, и, съезжая вниз, следовать по начертанной на снегу фразе. Возможно, это фраза из прежних времен, написанная повсюду неловкой детской рукой на сохранившемся снегу моих юных лет. У меня появляется догадка, что это фраза из коричневой школьной тетради, на первой странице которой я написала в новогоднюю ночь: «Кто знает, Зачем нам жизнь дана, найдет, Как сладить с ней». Но в той фразе говорится также, что у меня все еще трудности с отцом и я не могу пока рассчитывать, что выберусь из этой беды. Некая пожилая женщина, предсказательница, учит меня и стоящую в стороне группу, к которой я не присоединяюсь, ходить на лыжах. Она следит за тем, чтобы каждый остановился там, где кончается склон. Там, где в полном изнеможении останавливаюсь я, лежит письмо, оно касается 26 января и связано с каким-то ребенком, письмо это весьма замысловато сложено и запечатано в нескольких местах. Его можно будет вскрыть только через некоторое время — письмо сплошь покрыто ледяной коркой, — потому что оно содержит предсказание. Я отправляюсь в путь через большой лес, вскоре снимаю лыжи и кладу рядом палки, дальше иду пешком в сторону города, к домам моих венских друзей. На дверных табличках мужские имена начисто отсутствуют. Из последних сил пытаюсь позвонить к Лили, звоню, хотя ко мне она так и не приехала, я все еще в отчаянии оттого, что она не приехала, но притворяюсь спокойной и, входя к ней, сразу рассказываю, что сегодня приезжают моя мать и Элеонора, чтобы устроить меня в хорошую лечебницу, ночлег мне не нужен, я должна тотчас же ехать в аэропорт, только я вдруг забыла, в какой — в Швехат или в Асперн, не могу же я одновременно быть в обоих аэропортах, и теперь я даже не знаю, действительно ли моя мать и сестра прибывают самолетом и есть ли сегодня какие-нибудь рейсы, могут ли они вообще приехать и сообщили ли им обо мне. Сообщили только Лили. Я не могу договорить фразу, мне хочется кричать: «Сообщили ведь только тебе! И что ты сделала, ты ничего не сделала, только все еще больше испортила!»

Поскольку все мужчины из Вены исчезли, я вынуждена поселиться у одной молодой девушки, в комнате не больше моей детской, там стоит и моя первая взрослая кровать. Внезапно я в эту девушку влюбляюсь, обнимаю ее, а в это время поблизости лежит г-жа Брайтнер, привратница из моего дома на Унгаргассе (или баронесса с Беатриксгассе), толстая и грузная, уж она-то замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и укрылись моим большим синим одеялом. Она не возмущается, только говорит, что никогда не сочла бы такое возможным, она же меня знает и хорошо знала еще моего отца, правда, до сегодняшнего дня ей было неизвестно, что он уехал в Америку. Г-жа Брайтнер причитает, она ведь считала меня «святой», «кем-то вроде святой», повторяет она много раз, и чтобы меня не выгнали из квартиры, я пытаюсь ей объяснить, что ведь это понятно и естественно, — после большого несчастья с моим отцом я иначе не могу. Я присматриваюсь к девушке повнимательней, раньше я ее не встречала, она очень ласковая и очень юная, она рассказывает мне о прогулке вдоль Вертерзее, и я потрясена тем, что она говорит о Вертерзее, но не решаюсь перейти с ней на «ты», ведь тогда она догадается, кто я. Она не должна это узнать, никогда. Заиграла музыка, нежно и тихо, и мы наперебой пытаемся пропеть на эту музыку какие-то слова, баронесса пробует тоже, она и есть моя привратница, Брайтнер, мы все время путаемся, я пою: «Все недовольство вдруг прошло…», девушка напевает: «О взгляните! Видно вам?» А г-жа Брайтнер во весь голос поет: «Близок враг! Он не спит! Скоро ночь пройдет!»[74]