Малина открывает бутылку минеральной воды, но подносит мне прямо к губам еще и стакан с капелькой виски, он настаивает, чтобы я выпила. Не хочется мне пить виски ночью, но у Малины такой озабоченный вид, он нажимает пальцами на мое запястье, и я догадываюсь, что со мной неладно. Он нащупывает мой пульс, считает и хмурится.

Малина: Тебе все еще нечего мне сказать?

Я: Мне что-то представляется, я даже начинаю видеть в этом какую-то логику, но подробности непонятны. Кое-что отчасти верно, например то, что я тебя ждала, также и то, что я однажды спускалась по лестнице, чтобы тебя остановить, история с полицейскими тоже почти соответствует действительности, только не ты им сказал, чтобы они ушли, мол, это недоразумение, я сказала им это сама, это я их отослала. Или нет? Во сне страх был сильнее. Разве бы ты когда-нибудь вызвал полицию? Я бы не смогла. Я их и не вызывала, это сделали соседи, а я уничтожила следы, дала ложные показания, так ведь и надо, верно?

Малина: Зачем ты его выгородила?

Я: Я им сказала, у людей здесь вечеринка, обычная шумная вечеринка. Александр Флейссер и молодой Бардо стояли внизу, они уже собирались разойтись, и тут в Александра чуть было не угодил один предмет, не скажу тебе какой, достаточно тяжелый, чтобы убить человека. Бутылки сверху бросали тоже, но, конечно, не цветочные горшки. Это я сказала по ошибке. Ведь такие вещи происходят. Согласна, происходят нечасто, не во всех семьях, не каждый день, не везде, но они ведь могут произойти, во время вечеринки, представь себе, какое у людей настроение.

Малина: Я не о людях говорю, ты это знаешь. И не о настроениях спрашиваю.

Я: Да и страха не испытываешь, если знаешь, что такое действительно может случиться, это совсем не то, страх придет позже, в другом обличье, он придет сегодня ночью. Ах да, ты хочешь узнать кое-что другое. На следующий день я пошла к Александру, эта штука могла попасть и в молодого Бардо, которого я едва знала, но тот успел уже отойти метров на сто. Александру я сказала: я до такой степени, до известной степени, до некоторой степени подавлена, просто не нахожу слов, — я много чего ему наговорила. Дело в том, что Александр уже все обдумал, и я почувствовала: он подаст жалобу, но ведь этого нельзя допустить, пойми же! Еще я сказала: «они» думали, что улица пуста, кому могло прийти в голову, что в такой поздний час там, внизу, стоял еще и Бардо, «они», возможно, его видели, даже наверняка, но это знала только я, поэтому я стала говорить о тяжелых временах, однако по лицу Александра можно было прочесть, что он не склонен списывать подобные происшествия на тяжелые времена, тогда, в дополнение к тяжелым временам, я придумала еще тяжелую болезнь, я без конца придумывала еще и еще, но Александра не убедила. В мои намерения и не входило кого-то убеждать, в тот момент я хотела только предотвратить наихудшее.

Малина: Зачем ты это сделала?

Я: Не знаю. Просто сделала и все. Тогда мне это казалось правильным. Потом уже и сам ничего не знаешь. Даже причин — каждая становится шаткой.

Малина: А какие бы ты дала показания?

Я: Никаких. Сказала бы, самое большее, одно слово, которое я еще могла произнести, но уже тогда перестала понимать, что оно значит, — и тем свела бы на нет все вопросы. (Пальцами я делаю Малине знак, на языке глухонемых.) Разве бы мне не удалось таким образом выпутаться? Или сказала бы родственная связь. Хорошо тебе смеяться, с тобой же ничего не произошло, ты не стоял у дверей.

Малина: Разве я смеюсь? Это ты смеешься. Тебе надо пойти спать, бесполезно с тобой разговаривать, пока ты утаиваешь правду.

Я: Полиции я дала денег, не все они, конечно, продажные, но те парни купились, это правда. Они были рады, что могут вернуться к себе в участок или отправиться на боковую.

Малина: Что мне за дело до этих историй. Тебе все это снится.

Я: Снится, но уверяю тебя, я начинаю кое-что понимать. В то время я также начала все, что бы ни читала, читать в искаженном виде. Если где-то говорилось насчет «летних мод», я читала «летний мор». Это лишь один пример. Я могла бы привести сотни. Ты этому веришь?

Малина: Разумеется, но я верю и кое-чему еще, чему ты сама никак не хочешь поверить.

Я: И это…

Малина: Ты забываешь, что завтра я дежурю. Встань, пожалуйста, вовремя. Я до смерти устал. И если к тому же яйцо на завтрак не окажется ни сырым, ни крутым, я буду тебе благодарен. Спокойной ночи.

Начался новый зимний мор, в самых крупных моргах уже демонстрируют тела. Мой отец — главный кутюрье города. Я сопротивляюсь, но мне придется демонстрировать модели для невест. В этом году все равно выставляются только белые и, редко, черные тела, белые — в ледяном дворце, при 50 градусах мороза, там венчают живыми, для публики и перед публикой, в ледяной фате и с ледяными цветами. Жених и невеста должны быть обнаженными. Ледяной дворец стоит там, где раньше была Федерация конькобежного спорта и где летом устраивались состязания по борьбе, однако мой отец арендовал весь комплекс, меня должны венчать с молодым Бардо, заказан оркестр, который тоже до смерти боится играть при такой температуре, но мой отец страхует вдов. Пока это еще жены музыкантов.

Отец вернулся из России, это путешествие ему повредило. Эрмитажа он не видел, зато изучил пытки и привез с собой царицу Меланию. Я должна вместе с Бардо выступать на льду, в изящном, искусно построенном ледяном павильоне, под аплодисменты всей Вены и всего мира, ибо это представление будет транслироваться через спутник, оно назначено на тот день, когда американцы, или русские, или и те и другие вместе полетят на Луну. Для моего отца самое важное, чтобы венское ледяное шоу заставило весь мир забыть о Луне и о великих державах. Он катается в санях с меховой полостью по Первому и Третьему районам, чтобы люди успели еще раз подивиться на него и на молодую царицу, прежде чем начнется грандиозный спектакль.

Сперва через громкоговорители публику призывают обратить внимание на затейливое устройство дворца, на окна, в которые вставлены тончайшие ледяные пластинки, прозрачные, словно прекраснейшее стекло. Сотни ледяных канделябров освещают дворец, а его убранство достойно удивления: диваны, табуреты, серванты с хрупкими сервизами, бокалами и чайной посудой — все изготовлено из льда и расписано сочными красками, как аугартенский фарфор. В камине лежат ледяные дрова, смазанные лигроином, и похоже, что они горят, а большую кровать можно увидеть сквозь полог из ледяных кружев. Царица, которая называет отца «мой медведь», дразнит его, она говорит, что жить в этом дворце, наверно, одно удовольствие, разве что спать холодновато. Отец наклоняется ко мне и замечает самым игривым тоном: «Я убежден, что ты не замерзнешь, когда сегодня разделишь это ложе со своим господином Бардо, пусть уж он позаботится о том, чтобы ваш любовный пыл не угас!» Я падаю ниц перед отцом, я молю его не о собственной жизни, а о милосердии к молодому Бардо, с которым я едва знакома, который едва знаком со мной и смотрит на меня бессмысленным взглядом, теряя рассудок от холода. Я не понимаю, почему во время этого народного увеселения должен приноситься в жертву и молодой Бардо. Отец объясняет царице, что мой совиновник тоже должен будет раздеться и его будут обливать водой из Дуная и из Невы до тех пор, пока мы оба не превратимся в ледяные статуи. «Но ведь это ужасно, мой большой медведь, — с наигранным волнением отвечает Мелани, — сперва ты, конечно, прикажешь умертвить этих несчастных». — «Нет, моя маленькая медведица, — возражает отец, — ибо в этом случае они будут неспособны на те естественные движения, которых требует закон Красоты, я велю обливать их живьем, как бы иначе я мог насладиться их страхом перед смертью!» — «Ты жесток», — говорит Мелани, но отец сулит ей экстаз, он знает, сколь родственны жестокость и сладострастие. Когда человек одет в меховую шубу, такое зрелище для него легко и приятно, — обещает он и выражает надежду, что со временем Мелани превзойдет всех других женщин в жестокости тоже. Люди с улицы и венское общество ликуют: такое не каждый день увидишь!