Атти изливает масло на вскипевшие было волны между пересушенным фальшивым зайцем, «Реквиемом» Верди, которым Караян дирижировал без соизволения Антуанетты, и «Волшебной флейтой» в постановке известного немецкого режиссера, чью фамилию Антуанетта прекрасно знает, но два раза путает и произносит неверно, точь-в-точь как Лина, которая так часто путает фамилии и прозвища: Цошке и Бошке. Но вот Антуанетта опять принялась за Караяна, и Атти говорит: «Пожалуйста, обратите внимание, что для Антуанетты каждый мужчина — полная загадка, это делает ее чуть-чуть не от мира сего, а потому особенно притягательной для мужчин». Антуанетта смеется своим неподражаемым фамильным, альтенвильским смехом. И если Фанни Гольдман все еще остается красивейшей женщиной Вены и необычайно завлекательно произносит «вы», то Антуанетте, верно, достался бы приз за прекраснейший смех. «Ах, в этом весь Атти! Дорогой мой, ты даже сам не знаешь, как ты прав, но что хуже всего, — кокетливо говорит она, обращаясь теперь к своей тарелке с фруктовым муссом и зачерпнув полную десертную ложку, которую она не донесла до рта, а держит над столом в изящно изогнутой руке, — (ах, Йозефина просто неоценима, мусс должен быть в точности таким, только я воздержусь ей это говорить), — но что хуже всего, Атти, ты для меня все еще самая большая загадка, пожалуйста, не возражай!» Она трогательно краснеет, ибо она все еще краснеет, когда ей приходит в голову что-нибудь такое, чего она до сих пор не говорила. «Je vous adore, mon chéri[49], — шепчет она нежно и так громко, что все, конечно, слышат. — Ведь если мужчина все еще остается для нас загадкой после десяти, а то и двенадцати лет, — нет, мы не хотим докучать другим своими откровенностями вслух, — это значит, что нам выпал большой выигрыш, разве я не права? Il faut absolument que je vous le dise ce soir!»[50] Она смотрит на гостей в ожидании аплодисментов, и на меня тоже, но при этом успевает метнуть стальной взгляд в Анни, — та чуть не взяла у меня тарелку не с той стороны, однако еще миг, и она опять смотрит на Атти влюбленными глазами. Она откидывает голову назад, и ее подколотые на затылке волосы как бы случайно рассыпаются у нее по плечам, слегка вьющиеся золотисто-каштановые волосы; она сыта и довольна. Старик Бомон принимается немилосердно разглагольствовать о былых временах, когда дачный отдых был еще воистину отдыхом, когда родители Атти выезжали из Вены с сундуками, полными посуды, серебра и белья, с прислугой и детьми. Антуанетта, вздыхая, озирается, веки у нее начинают подрагивать, ведь вся эта история грозит обрушиться на слушателей в сотый раз. Гофмансталь и Рихард Штраус, разумеется, бывали у них каждое лето, и еще Макс Рейнхардт и Касснер[51], а удивительную книгу памяти Касснера, выпущенную Фердчем Мансфельдом, вот что всем нам теперь, наконец, надо посмотреть, а празднества, которые устраивал Кастильоне, une merveille sans comparaison, inoubliable, il était un peu buche, oui[52], зато Рейнхардт tout autre chose[53], настоящий барин, il aimait les cygnes — конечно, он любил лебедей! «Qui était се type-là?»[54] — холодно спрашивает Мари. Антуанетта пожимает плечами, однако Атти любезно приходит на помощь старику: «Пожалуйста, дядя Гонтран, расскажите нам ту дико смешную историю про вашу горную экспедицию, знаете, это было в те времена, когда началось повальное увлечение альпинизмом, можно умереть со смеху, а знаешь ли ты, Антуанетта, что дядя Гонтран был одним из первых горнолыжников, которые тренировались на Арльберге и вырабатывали специальную технику, в то время, кажется, и появились кристиания и телемарк[55]? И он был также одним из первых, кто изобрел семечковую диету и солнечные ванны нагишом, тогда для этого нужна была отчаянная смелость, ну пожалуйста, расскажите!» «Дети мои, я умираю, — объявляет Антуанетта, — я рада, что могу наедаться вволю, Бог с ней, с фигурой». Она строго смотрит на Атти, откладывает салфетку, встает, и мы все переходим из малой залы в большую, ждем кофе, и Антуанетта еще раз мешает старику Бомону обнародовать его воспоминания про Арльберг и про лечение по системе Кнайпа, про солнечные ванны нагишом или еще какие-нибудь приключения начала века. «Говорю я на днях этому Караяну, но с ним ведь никогда не знаешь, слушает он тебя или нет, он же постоянно в трансе, прошу тебя, Атти, не смотри на меня такими страшными глазами, уж я-то умею держать язык за зубами. Но что вы скажете про эту истеричку Кристину?» Обращаясь ко мне: «Ну прошу тебя, ну можешь ты мне сказать, какой бес вселился в эту женщину, она смотрит на меня так, будто лягушку проглотила, я всегда приветливо с ней здороваюсь, но эта спесивая баба готова меня испепелить! Конечно, Ванчура с его лепкой вымотал у нее все нервы, как раньше у Лизель, он этим славится, все его музы доходят до ручки, оттого что он заставляет их часами позировать в ателье, плюс еще домашнее хозяйство, я все это понимаю, но надо же уметь себя держать, когда у тебя такой муж, и ты на виду у людей, он ведь безумно талантлив, Атти купил его ранние вещи, я вам их покажу, это лучшее, что есть у Ксандля!»

Пройдет еще час, и я смогу лечь в свою кровать и укрыться пышной деревенской периной, ведь вечером в Зальцкаммергуте всегда прохладно, снаружи будет что-то стрекотать, да и в комнате что-то начнет жужжать, я вылезу из постели, обойду комнату в поисках жужжащего, гудящего насекомого, но так его и не найду, а потом на абажуре моей лампы будет тихо греться мотылек, его я могла бы прихлопнуть, но он-то как раз не причиняет мне зла, так что тронуть его я не могу, чтобы довести меня до убийства, ему надо было бы издавать звуки, производить невыносимый шум. Я достаю из чемодана несколько детективных романов, мне необходимо еще немного почитать. Но, перелистав две-три страницы, я замечаю, что эту книгу уже читала. «Убийство — не искусство». На пианино лежат Антуанеттины ноты, два тома «Музыки и песен», я раскрываю их наугад то на одной, то на другой странице, пробую сыграть несколько тактов, которые учила в детстве. «Дрожи, Византия!»… «Восстань, феррарский князь»… «Девушка и смерть»… марш из «Дочери полка»… «Ария с шампанским»… «Последняя летняя роза». Я тихо напеваю, но фальшивлю, беру слишком низко: «Дрожи, Византия!» Потом еще тише, но точно: «Вино, что только взглядом пьешь…»[56]

Сразу после завтрака, за которым мы с Атти сидим вдвоем, мы уезжаем на его моторной лодке. Атти повесил себе на шею хронометр, а мне дал багор с крюком, не справившись, я хочу этот багор ему отдать и роняю его. «Ты что, не в своем уме? Ты оттолкнуться должна этим багром, мы бьемся о причал, давай, отталкивай лодку!» Вообще Атти никогда не кричит, но в лодке он не кричать не может, одно это способно заставить меня возненавидеть лодки. Теперь мы отчаливаем, подав назад, Атти поворачивает, а я думаю про все годы в моторных лодках, на озерах и на морях, я снова вижу пейзаж тех лет, так вот оно, забытое озеро, это было здесь! Атти, которому я хочу объяснить, как это, по-моему, чудесно — лететь, разрезая воду, вообще меня не слушает, ему бы только попасть на место вовремя, до старта. Мы болтаемся поблизости от Санкт-Гильгена. После первого выстрела проходит еще десять минут, потом раздается наконец второй выстрел, и теперь каждую минуту убираются знаки. «Видишь, сейчас они уберут последний!» Видеть я, правда, ничего не вижу, зато слышу стартовый выстрел. Мы идем позади стартовавших парусников, единственное, что я еще замечаю, — что одна из яхт перед нами делает поворот через фордевинд, это она перешла линию ветра, объясняет Атти, и дальше мы идем самым малым ходом, чтобы не мешать регате, Атти, качая головой, наблюдает за маневрами этих унылых парусников. Иван, наверно, очень хорошо водит яхту, мы будем плавать вместе в будущем году, может быть, на Средиземном море, — наши маленькие озера на Ивана впечатления не производят. Атти кипятится: «Господи, да у этого не все дома, он держит слишком круто к ветру», тот ложится на другой галс, а я показываю на третьего, который пошел быстрее, в то время как остальные почти заштилели. «Он себе заказал персональный шквал!» «Что заказал?» И Атти очень толково объясняет, что, но у меня перед глазами забытое мною озеро со всеми этими игрушками, я бы хотела ходить здесь на яхте с Иваном, но подальше от всех остальных, даже если придется обдирать себе руки и поминутно проползать взад-вперед под гиком. Атти направляет лодку к первому бую, который все должны обогнуть, он совершенно ошеломлен. К бую же надо подойти вплотную и повернуть, второй отстал теперь минимум на пятьдесят метров, а вон тот парусник-одиночка вроде и не замечает ветра, и тут я в довершение всего узнаю, что ветер бывает истинный и вымпельный, мне это очень нравится, я смотрю на Атти с восхищением и повторяю урок: в парусном спорте главное — это вымпельный ветер.