— Вот как? У Альтенвилей? Ну понятно, это дело вкуса, Антуанетта, конечно, очаровательна, зато Атти, как ты только выдерживаешь, мы с ним не общаемся, я думаю, он завидует Ксандлю, и все.

Я удивленно спрашиваю:

— Как это может быть?

Кристина пренебрежительно замечает:

— Атти ведь тоже когда-то писал картины или рисовал, даже не знаю, ну вот, он и не переносит, когда другой человек что-то может, как, например, Ксандль. Все они такие, эти дилетанты, для меня знакомство с ними ничего не значит, Атти я практически совсем не знаю, Антуанетту, бывает, встречаю и здесь, в городке, и в Зальцбурге, у парикмахера, нет, в Вене — никогда, в сущности, они же непробиваемо консервативны, в чем ни за что не признаются, даже Антуанетта, хотя у нее море обаяния, но в современном искусстве она, простите, ни бум-бум, однако, выйдя замуж за Атти Альтенвиля, она ведь не прогадала, — Ксандль, я что думаю, то и говорю, и я такая, какая есть, послушай, ты меня сегодня просто бесишь! А детям я еще хорошенько всыплю, если кто из них опять сунется на кухню. Пожалуйста, наберись храбрости и скажи как-нибудь Атти: «Господин доктор Альтенвиль», хотела бы я видеть, какую он скорчит рожу, он ведь даже мысли такой не допускает, этот убежденный республиканец с его красноватой окраской, и пусть даже на его визитной карточке сто раз будет написано: «Д-р Артур Альтенвиль», ему это приятно только потому, что каждый пока еще знает, кто он. Вот такие они все!

В соседнем доме, у Мандлей, которые год от году все больше американизируются, сидит в living-room[42] какой-то молодой человек, Кэти Мандль шепчет мне, что он outstanding[43], если я верно поняла, писатель, и, если разобрала, его фамилия не то Маркт, не то Марек, я еще ничего из написанного им не читала и о нем не слышала, должно быть, его только что открыли, или он ждет, когда его откроют, — благодаря Кэти. Не проходит и десяти минут, как он начинает с неприкрытой алчностью расспрашивать меня об Альтенвилях, я даю скупые ответы, а иногда и вовсе никаких. Чем, собственно, занимается граф Альтенвиль? — спрашивает юный гений и продолжает в том же духе: давно ли я знаю графа Альтенвиля, и правда ли, что я с ним в дружбе, и верно ли, что граф Альтенвиль… Нет, понятия не имею, я еще никогда его не спрашивала, чем он занимается. Я? Может быть, недели две. Ходить на яхте? Может быть. Да, по-моему, у них есть две лодки, или три, я не знаю. Вполне возможно. Чего хочет господин Маркт или господин Марек? Приглашения к Альтенвилям или только повода без конца произносить эту фамилию? Кэти Мандль толстенькая и приветливая, красная как рак, потому что настоящий загар к ней не пристает, говорит она в нос на своем венско-американском или американско-венском наречии. В семье она великая яхтсменка, единственная серьезная danger[44] для Альтенвилей, если исключить Лайбла как профессионала. Господин Мандль говорит мало и кротко, охотнее молчит и смотрит. Мне он сообщает: «Вы не представляете, какая энергия таится в моей жене: если она не отправляется сразу на свою яхту, то каждый день перекапывает наш сад и переворачивает вверх тормашками весь дом. Некоторые люди действительно живут, а другие на них смотрят, я принадлежу к тем, кто смотрит. Вы тоже?»

Не знаю. Мне дают водку с апельсиновым соком. Однажды я уже пила этот напиток — когда? Я смотрю в стакан, как будто в него вставлен другой, и опять вспоминаю, мне становится ужасно жарко и хочется бросить или вылить стакан, оттого что водку с апельсиновым соком я однажды пила на высоком этаже одного дома, в самую страшную свою ночь, когда некто хотел выбросить меня из окна, и я больше не слушаю, что говорит Кэти про International Yacht Racing Union[45], в котором она, разумеется, состоит, я допиваю свой стакан в угоду кроткому господину Мандлю, он-то знает, что Альтенвили — фанатики пунктуальности, и я бреду обратно в сумерках; возле озера жужжанье и шушуканье, комары и мотыльки вьются у моего лица, я ищу дорогу назад, к дому, едва не валясь с ног, и думаю, что должна выглядеть уверенно, выглядеть хорошо, быть в настроении, никто не должен видеть меня здесь с землисто-серым лицом, пусть оно остается снаружи, в ночи, здесь, на дороге, такое лицо я могу позволить себе, только когда я одна в комнате, и вот я вхожу в ярко освещенный дом и, сияя, говорю:

— Добрый вечер, Анни!

Старая Йозефина ковыляет по коридору, я сияю и смеюсь:

— Добрый вечер, Йозефина!

Ни Антуанетта, ни весь этот Санкт-Вольфганг меня не доконают, ничто не заставит меня дрогнуть, ничто не помешает моему Воспоминанию. Но у себя в комнате, где я вправе выглядеть так, как я выгляжу, я тоже не падаю без сил, потому что вижу письмо, лежащее на умывальном столике рядом с тазом из старинного фаянса. Сперва я мою руки, осторожно сливаю воду в ведро и ставлю на место кувшин, а потом сажусь на кровать, держа в руках письмо от Ивана, которое он отправил еще до моего отъезда, не забыл об этом, не потерял адрес, я целую письмо много раз и думаю о том, как мне его вскрыть — осторожно отклеить край, а может, взрезать конверт маникюрными ножницами или ножом для фруктов, я разглядываю марку, на ней опять женщина в национальном костюме, почему? Я не хочу прямо сейчас читать письмо, хочу сначала послушать музыку, потом долго лежать без сна, с письмом в руках, читать свое имя, написанное рукой Ивана, положить письмо под подушку, потом его все-таки вытащить и ночью осторожно вскрыть. Стук в дверь, Анни осторожно всовывает голову:

— Пожалуйте ужинать, милостивая государыня, господа уже прошли в залу.

Вот как это здесь называется — «зала», а ведь мне надо быстренько причесаться, подправить макияж, при этом я еще разок подхихикиваю над Альтенвилевой «залой», так что времени у меня мало. После донесшегося снизу глухого удара гонга я, прежде чем погасить свет, вскрываю конверт. Я не вижу никакого обращения, на листе бумаги всего только раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь строк — ровно восемь строк, а в конце, под ними, я читаю: Иван.

Я бегу вниз, в залу, и теперь могу сказать:

— Воздух здесь упоительный, я ходила гулять и заглянула кое к кому из друзей, но главное — воздух, природа после большого города!

Антуанетта своим уверенным резким голосом называет несколько имен, рассаживает гостей. Сначала подают обыкновенный суп с ливерными клецками. Принцип Антуанетты, особенно здесь, в их санкт-вольфгангском доме, — придерживаться старой венской кухни. На стол у нее не должно попадать ничего ненадежного, новомодного, также ничего французского, испанского и итальянского, здесь вы не испытаете неприятного удивления от переваренных спагетти, как у Ванчура, или вязкого пресного сабайона, как у Мандлей. Возможно, тем, что названия блюд и сами блюда остаются у нее неподдельными, Антуанетта обязана фамилии Альтенвиль, и она знает, что большинство гостей и родственников понимает этот ее принцип. Даже если предположить, что ничего венского больше нигде не останется, — у Альтенвилей, пока они живы, можно будет есть настоящий сливовый компот, королевскую картошку и жаркое по-гусарски, у них не будет водопровода и центрального отопления, полотенца будут по-прежнему из домотканого полотна, и в доме будет вестись «непринужденный разговор» (не путать с «беседами», «обсуждениями», «спорами») — исчезающая разновидность невесомого скольжения слов мимо присутствующих, которое способствует перевариванию пищи и поддерживает хорошее настроение. Чего не понимает Антуанетта, так это того, что ее художественное чутье в этих областях развилось более всего благодаря духу семьи Альтенвиль и менее всего благодаря ее собственным несколько путаным познаниям и случайным приобретениям образцов современного искусства. Половина гостей вынуждена сегодня говорить по-французски из-за дальних родственников Атти — какого-то дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда французский начинает одолевать, Антуанетта перебивает разговор просьбой: «Атти, будь так добр, очень дует, ну да, я же чувствую, дует вон оттуда!» Атти встает два раза подряд, плотнее задергивает занавеси, вертит и дергает оконные шпингалеты. «Наши теперешние мастеровые — это же просто халтурщики!» «Mais les artisans chez nous, je vous en prie, c'est partout la même chose! Mes chers amis, vous avez vu, comment on а detruit Salzbourg, meme Vienne! Mais chez nous à Paris c'est absolument le même, je vous assure!»[46] — «Знаешь, Антуанетта, я поражаюсь, как ты нынче все добываешь! Да, без Антуанетты, — но ей хорошенько достается! Нет, мы заказали себе совсем простой сервиз из Италии, из Вьетри, это там на юге, да ты же знаешь, не доезжая Салерно!» И мне вспоминается чудесное большое блюдо из Вьетри, серо-зеленое, с растительным орнаментом, оно сгорело, исчезло, это было первое мое блюдо для фруктов, почему сегодня возникает не только водка с апельсиновым соком, но и керамика из Вьетри? «Vous tes sûre qu'il ne s'agit pas de Fayence?»[47] «Господи! — восклицает Антуанетта, — дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, помогите мне, пожалуйста, мне только сейчас пришло в голову, что слово «фаянс», возможно, происходит от слова «Фаэнца», — или это просто одно и то же, надо же, век учись». — «Бассано дель Граппа? II faut у aller une fois, vous prenez la route, c'était donc, tu te rappelles, Marie?» — «Non»[48], — холодно говорит эта Мари, и старик Бомон неуверенно смотрит на дочь, потом на меня, однако Антуанетта из-за этой холодной Мари переводит разговор опять на Зальцбург и, ковыряясь в фальшивом зайце, шепчет мне: «Нет, фальшивый заяц сегодня не тот, что всегда». А потом, громко, другим: «Кстати, о «Волшебной флейте» — вы все ее смотрели? И что вы теперь скажете? Анни, передайте Йозефине, сегодня она меня ужасно расстроила, она знает чем, можете ей не объяснять. Ну а что вы прежде всего скажете о Караяне? Для меня этот человек всегда был загадкой!»