Птица-Феникс

Лазурит

Блуждающие огни

Капли нефрита

Глубокоуважаемый господин Целый!

Первое, что стало меня в вас раздражать, был ваш оттопыренный мизинец, когда вы представлялись за столом, в большой компании, и щеголяли своими остротами, которые мне и всему застолью казались свежими, но скоро перестали таковыми казаться, ибо я еще не раз слышала их от вас в других компаниях. Вы прямо искрились юмором. Но что меня под конец стало злить, и злит по сей день, так это ваша фамилия. Написание вашей фамилии дается мне с трудом, если я слышу ее от других — сразу начинается головная боль. Когда думать о вас для меня неизбежно, я нарочно называю вас про себя «господин Цельный» или «господин Целина», как-то пробовала уже вариант «Цельник», но лучшим выходом остается все же «господин Целик», так я почти не отклоняюсь от вашей фамилии, но, придавая ей некоторую диалектальную окраску, делаю ее чуточку смешной. Я вынуждена наконец вам это сказать, потому что слово «целый» встречаешь ежедневно, люди часто его произносят, я и сама не могу без него обойтись, в газетах и книгах оно попадается то и дело. Мне надо было поостеречься, хотя бы из-за вашей фамилии, с которой вы продолжаете вторгаться в мою жизнь и отягощать ее сверх всякой меры. Звались бы вы Копецки или Вигеле, Ульман или Апфельбек — у меня была бы более спокойная жизнь и я могла бы подолгу о вас не вспоминать. Даже если бы вы прозывались Мейер, Майер, Майр или Шмидт, Шмид, Шмитт, у меня была бы возможность думать не о вас, когда произносятся эти фамилии, а вспоминать кого-то из моих друзей, кого тоже зовут Мейер, или некоторых людей с фамилией Шмидт, сколь бы различно она ни писалась. В компании, за столом я изображала бы изумление или любопытство, я и в самом деле могла бы в спешке, в разгар этих пошлых, подлых разговоров, спутать вас с другим Мейером или другим Шмидом. Какая идиосинкразия! — скажете вы. Недавно, когда меня прямо-таки пугала мысль о встрече с вами, — в то время как раз возникла новая мода на платья из металла, рубашки из цепей, бахрому из колючек и украшения из проволочных заграждений, — я почувствовала себя вооруженной для этой встречи, даже уши не оставила свободными, а подвесила к мочкам два здоровенных пучка терновника прекраснейшего серого цвета, которые при каждом движении головы причиняли мне боль или соскальзывали, оттого что в раннем возрасте мне забыли проколоть ушные мочки, которые у нас в деревнях беспощадно буравили всем остальным девочкам в самом нежном возрасте. Вот только я не понимаю, почему этот возраст называют самым нежным. Но в этом платье-панцире, в такой броне, я была бы неуязвима, защищая свою жизнь, свое тело, от описания коего вы меня избавите, ибо когда-то его знали…

Глубокоуважаемый господин…

Я никогда не могла произнести ваше имя. Вы часто меня этим попрекали. Но не из-за этого в мысли о новой встрече с вами кроется для меня что-то неприятное. Раньше я могла над этим не задумываться, ведь так уж оно сложилось, я была не в силах себя перебороть и выяснила, что неспособность произносить некоторые имена, даже чрезмерно страдать по этой причине, исходит не от самих имен, а связана с инстинктивным, изначальным недоверием к какой-то личности, на первых порах неоправданным, но в конце концов всегда себя оправдывающим. Мое глубокое недоверие, которое могло выразиться только таким образом, вы, без сомнения, истолковали неправильно. Теперь, когда новая встреча отнюдь не исключена и я временами не знаю, как оградить себя от этого навсегда, меня беспокоит еще только одна-единственная мысль: что вы начнете без церемоний опять говорить мне «ты», — «ты», которое вы навязали мне сами знаете при каких обстоятельствах и которое я вам разрешила на время незабываемо мерзкой интермедии, разрешила из слабости, чтобы вас не обидеть, чтобы не указать вам границы, которые я втайне вам поставила, не могла не поставить. Возможно, это принято — в подобных случаях переходить на ты, но по окончании такой интермедии оставлять в обиходе это «ты» непозволительно. Я не попрекаю вас теми невыразимо мучительными воспоминаниями, что вы у меня оставили. Однако ваша толстокожесть, ваша очевидная неспособность почувствовать мою реакцию на это «ты», вымогательство этого «ты» у меня и у других заставляют меня опасаться, что вы все еще не сознаете, что занимаетесь вымогательством, так как для вас оно «в целом» обыденное дело. Конечно, вы еще никогда не задумывались над этим «ты», с которым так легкомысленно обходитесь, равно и над тем, почему я скорее могу простить вам несколько трупов на вашем пути, чем применение этой нескончаемой пытки, которая состоит в обращении ко мне на «ты» — и в разговоре и в мыслях. С тех пор как я в последний раз вас видела, мне и в голову не приходило думать о вас иначе, нежели в корректнейшей форме, мысленно и вслух обращаться к вам иначе, нежели со словами «господин» и «вы», — вслух, правда, только если нельзя не сказать: «Когда-то я была немного знакома с господином Целым». Чтобы вы наконец потрудились ответить мне такой же учтивостью — вот единственная просьба, с какой я позволю себе когда-либо к вам обратиться.

С наилучшими пожеланиями

Вена… Неизвестная

Глубокоуважаемый господин президент!

Ваше письмо содержит адресованные мне поздравления с днем рождения от вашего имени и от имени всех остальных.

Простите, но я неприятно удивлена. Дело в том, что этот день, как мне кажется, касается интимных отношений двоих — моих родителей, которых вы и другие люди не знаете. У меня самой никогда не хватало смелости представить себе мое зачатие и рождение. Одно упоминание даты моего рождения, которая несомненно имела значение не столько для меня, сколько для моих бедных родителей, всегда казалось мне недопустимым нарушением некоего табу и выдачей тайны чужих страданий и радостей, а человек чувствующий и мыслящий воспринимает это почти как преступление. Мне следовало бы сказать: человек цивилизованный, поскольку наше мышление и чувствования некоторой своей частью, своей поврежденной частью, привязаны к цивилизации, к нашей цивилизованности, благодаря которой мы давно просвистели право ставить себя на одну доску даже с дичайшими из дикарей. Вы, такой видный ученый, лучше меня знаете, какое достоинство выказывают дикари — последние, еще не истребленные дикари — во всем, что касается рождения, инициации, зачатия и смерти, а здесь дело не только в наглости ведомств, которые лишают нас последних остатков стыда, — еще до обработки данных и заполнения анкет, опережая события, орудует некий столь же бесстыдный дух, который в предвкушении своей победы ссылается на так называемое «просвещение», уже причиняющее величайший урон сбитым с толку несовершеннолетним. После окончательного освобождения от всех табу человечество будет низведено до поголовного несовершеннолетия. Вы поздравляете меня, а я не могу мысленно не передать это поздравление дальше, одной давно умершей женщине, небезызвестной Йозефине X., которая значится в моем свидетельстве о рождении как акушерка. Надо было тогда поздравить эту женщину с ее искусством и благополучно прошедшими родами. Так или иначе, но однажды, много лет назад, я выяснила, что тот день пришелся на пятницу (и произошло это как будто бы вечером), открытие, отнюдь не сделавшее меня счастливой. Я не выхожу из дома по пятницам, если могу этого избежать, никуда в этот день не уезжаю, это день недели, который кажется мне опасным. Кроме того, известно, что я появилась на свет наполовину «в сорочке», соответствующего медицинского термина я не знаю, не знаю также, почему в народе сохранилась вера в то, что та или иная особенность новорожденного непременно обернется для него счастьем или бедой. Но я уже сказала, у меня была только половина сорочки, половина, считают люди, это лучше, чем ничего, однако этот половинный покров придал мне глубокую задумчивость, я была задумчивым ребенком; говорят, что задумчивость и привычка часами сидеть и молчать были самыми заметными моими признаками. Но сегодня я себя спрашиваю, — слишком поздно, слишком поздно, — что же могла моя достойная жалости мать поделать с этим двойственным сообщением — полупоздравлением с полусорочкой. Кто бы стал кормить своего ребенка грудью, стараться хорошо его воспитать, если бы он явился на свет, как нарочно, в половине сорочки. Что вы, глубокоуважаемый господин президент, стали бы делать с полупрезидентством, получествованием, полупризнанием, с половиной шляпы, да, что стали бы вы делать даже с этим полуписьмом? Мое письмо к вам не может быть целым еще и потому, что моя благодарность вам за добрые пожелания идет лишь от половины сердца. Приходится, однако, получать письма, на которые ты не счел бы кого-то способным, и ответные письма таковы, что на них, казалось бы, тоже никто не способен…