(Замена пленки. Господин Мюльбауэр залпом осушает свой стакан.)

6-й вопрос:………………? (Вторично. Повторение.)

Ответ: Мне всегда было особенно по душе выражение «Австрийский дом», ибо оно лучше объясняло мне природу моей привязанности, нежели все другие выражения, какие мне могли предложить. Наверно, я жила в этом доме в разные времена, потому что я мгновенно узнаю улочки Праги, порт Триеста, я мечтаю по-чешски, по-словенски, по-боснийски, в этом доме я всегда была дома, но у меня нет ни малейшего желания, разве что во сне, поселиться опять в этом доме моих снов, получить его во владение, предъявить права, ведь это ко мне отошли коронные земли, это я отреклась от престола, я сложила с себя древнейшую корону в церкви Ам Хоф[29]. Представьте себе, что после двух последних войн через деревню Галиция почему-то каждый раз прокладывали новую границу. В аккурат на Галицию, которая никому кроме меня не известна, которая для других людей ничего не значит, которой никто не посещает и которой никто не восхищается, каждый раз приходился росчерк пера на штабных картах союзников, однако оба раза, сперва по одной, потом по другой причине, она оставалась за неким образованием, каковое мы ныне называем Австрией, граница пролегает всего в нескольких километрах оттуда, в горах, а летом 1945 года долгое время тянули с принятием решения, — я была туда эвакуирована и все гадала, что со мной будет дальше, причислят ли меня к словенцам в Югославии или к каринтийцам в Австрии, стала жалеть, что клевала носом на уроках словенского, ведь французский давался мне легче, даже к латыни я проявляла больше интереса. Галиция все равно осталась бы Галицией, под любым флагом, и сказать нам по этому поводу, в сущности, было нечего, поскольку о расширении пространства мы вообще никогда не думали, в семье у нас всегда говорили: скорей бы все это кончилось, тогда мы опять поедем в Липицу, надо будет навестить нашу тетушку в Брюнне[30], что там сталось с нашими родичами в Черновцах, во Фриули воздух лучше, чем здесь, когда ты вырастешь, то непременно съезди в Вену и в Прагу, когда вырастешь…

Я хочу этим сказать, что мы всегда хладнокровно и апатично принимали реальные факты, нам было совершенно все равно, какие населенные пункты какими странами поглощены и еще будут поглощены. Тем не менее, в Прагу я ехала с другим чувством, чем в Париж, только в Вене всегда жила пусть не настоящей, но и не напрасной жизнью, только в Триесте не была чужачкой, но это становится все безразличней. Не так уж обязательно, но мне хотелось бы как-нибудь и поскорее, возможно, еще в этом году съездить в Венецию, которой мне никогда не узнать.

7-й вопрос:……………………………………………………..?

Ответ: Я полагаю, что это недоразумение, я могла бы начать сначала и ответить вам поточнее, если вы будете со мной терпеливы, а случись опять недоразумение, так оно, по крайней мере, будет новым. Усугубить путаницу мы уже не можем, нас ведь никто не слышит, где-то в другом месте сейчас тоже спрашивают и отвечают, имея в виду еще более странные проблемы, их каждый день заказывают для дня грядущего, проблемы изобретают и пускают в оборот, на самом деле этих проблем не существует, слышишь о них разговор и подхватываешь его. Я тоже просто слышала о проблемах, иначе у меня бы их не было, мы с вами могли бы сидеть сложа руки и пить, как бы это было приятно, господин Мюльбауэр, верно? Однако ночью, в одиночестве, возникают горячечные монологи, они навязчивы, ибо человек — существо темное, он сам себе хозяин только во мраке, а днем возвращается в рабство. Вы теперь мой раб, вы и меня превратили в свою рабыню, вы раб своей газеты, которой лучше бы не называться «Ночным выпуском», этой вашей рабски зависимой газете для тысяч рабов…

(Господин Мюльбауэр нажимает кнопку и выключает магнитофон. Я не услышала от него «Благодарю вас за беседу». Господин Мюльбауэр в величайшей растерянности, он готов повторить интервью, прямо завтра. Будь здесь фрейлейн Еллинек, я бы знала, что сказать, — что буду занята, или больна, или в отъезде. У меня окажется неотложное дело, свидание. Господин Мюльбауэр потерял со мной полдня, он дает мне это понять, в расстроенных чувствах убирает аппарат и откланивается со словами: «Целую ручку».)

Ивану, по телефону:

Иван более подвижен, чем я. Если он не измотан, он весь — движение, но если он устал, то он куда более усталый, чем я, и только тогда его злит разница в возрасте между нами, он сознает, что зол, ему хочется быть злым, а уж сегодня он должен особенно на меня злиться.

Однако на сей раз я выиграла, по моим рукам ничего не видно, кожа на них не морщинистая. Но Иван опять нападает.

Иван, заснувший было, просыпается, а я возвращаюсь с экватора, еще взволнованная событием, свершившимся миллионнолетие тому назад.

Я почти всегда что-нибудь изобретаю. Иван прикрывает рот рукой, чтобы я не заметила, как он зевает. Ему надо сию же минуту уйти. Время — без четверти двенадцать. Наступает полночь.

— Я только что изобрела, как мне все-таки переделать мир!

— Что? И ты туда же? Переделать общество, условия жизни? Да люди сейчас прямо наперегонки это придумывают.

— Тебе правда неинтересно, что я изобретаю?

— Сегодня наверняка нет, на тебя, похоже, нашел стих, а изобретателям нельзя мешать, когда они работают.

— Тем лучше, значит, я изобрету это одна, но позволь мне изобрести это для тебя.

Ивана не предостерегли против меня. Он не знает, с кем общается, не знает, что имеет дело с существом, способным его морочить, я не хочу сбивать Ивана с толку, но ему никогда не увидеть, что я двойная. Я ведь еще и создание Малины. Иван беззаботно вверяется внешнему облику, моя телесность для него — точка опоры, возможно, единственная, но мне она мешает, пока мы говорим, я стараюсь не давать волю мысли, что через какой-нибудь час, вечером или поздно ночью мы будем лежать в постели, — стены же могут внезапно оказаться стеклянными, может быть сорвана крыша. Предельное самообладание позволяет мне перед тем сидеть напротив Ивана, молчать, курить, разговаривать. Ни единого жеста, ни единого слова, по которому кто-то мог бы судить, что это возможно, что это произойдет. В какое-то мгновенье есть Иван и есть я. В другое — мы. Потом опять: ты и я. Это два существа, которые не строят друг с другом никаких планов, не стремятся к сосуществованию, к прорыву куда-то еще, в другую жизнь, но и не к разрыву, но и не к признанию преимущества того или иного языка. Мы обходимся и без толмача, мне ничего не узнать про Ивана, ему ничего не узнать про меня. Мы не производим товарный обмен чувствами, не занимаем властных постов, не ждем поставок оружия для поддержки и охраны собственной личности. Почва под нами рыхлая, добротная, и что падает на мою землю — принимается, я размножаюсь словами и, продолжая свою жизнь, продолжаю и жизнь Ивана, я создаю новый род, из моего соединения с Иваном на свет родится нечто угодное Богу: