— Вы можете знать себя. Но может быть, вы хотите сказать, что предпочитаете женщинам мужскую компанию?

— Это верно. Я убедилась в этом на работе.

— Думаю, что это совершенно нормально, — с сожалением доедая последнюю устрицу. — Должен признаться, что французские устрицы нравятся мне больше зеландских.

— Мне они все нравятся, — сказала Люсьена, немного удивляясь сама себе.

— Мне тоже, если быть честным, — усмехнулся он. — Это было неискреннее замечание; хотел, наверное, произвести на вас впечатление.

Она сразу же откликнулась на это проявление честности, такое незначительное и тем не менее такое редкое. Он не мог знать, что фривольным замечанием об устрицах уже завоевал ее доверие.

— Я не верю в женщин, подобных этой. И уж во всяком случае не люблю их.

— Но такие вещи все же случаются.

— Но не со мной.

— Вы субъективны.

Он ел свой антрекот; он был груб, слишком бесцеремонен. Ее кофе капал медленно; она, казалось, следила за тем, как наполняется чашка, сердясь на себя за глупое детское замечание. Ему хотелось… Что ему хотелось? Не извиниться, это бы только ухудшило положение, но как-то сломать тонкую корочку льда, заговорить с ней еще. Даст ли она ему теперь отпор?

— Стакан вина?

— Да, спасибо. — Она боялась, что оттолкнула его своей бестактностью; облегчение, которое она испытала, сделало ее ответ почти чересчур воодушевленным.

Он торжественно вытер стакан чистой салфеткой, отмахнувшись от какого-то назойливого официанта.

— Это действительно очень хорошее вино, и поэтому мне очень приятно предложить его вам: скажите, как оно вам нравится.

— Оно прекрасно; но я, боюсь, не знаток.

— Тогда вы можете испытать удовольствие познания. Почему бы и нет, в конце концов, ведь это важно — узнавать о вещах, доставляющих удовольствие. Хотя бы для того, чтобы научиться получать его больше.

— Да. Мне нравится еда и нравится пить. И мне хотелось бы научиться; я только начинаю выяснять, что есть хорошего в ресторанах.

Он улыбнулся ее словам.

— И почему в ресторанах — тоже важно. Боюсь, хорошего немного, как правило; в этом деле я кое-что знаю. Но этот — один из лучших в Брюсселе.

— Мой отец был настоящим экспертом по части вин. Но я была маленькой и глупой, когда он мне рассказывал об этом, как и о других вещах. Я не обращала внимания, полагая, что это неважно. С массой вещей так было; теперь я сожалею.

— Вы говорите так, будто он больше не продолжает своих уроков.

— Он не может; он умер. — Слово «умер» прозвучало тяжело и глухо.

— Несчастье. Оно лишило его, в частности, удовольствия обучать вас.

Люсьена нашла это замечание очень тактичным. Никаких глупых соболезнований. Она сожалела, что упомянула об отце не дольше того мгновения, которое потребовалось ему, чтобы откликнуться на ее внезапную откровенность.

— Вино мне очень нравится.

— Да, выпейте еще. Оксер прекрасен, там делают очень хорошее вино. Не так-то легко его достать; это одно из немногих мест в Бельгии, где его можно найти.

«Очень педантично, — подумал он. — Я должен научиться быть менее натянутым в обществе этой девушки».

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь была в Оксере.

— Это личное замечание, и непростительное, но говорить по-французски вы научились не в Брюсселе.

— Нет. Вы совершенно правы. Я воспитывалась в Париже; позже мы переехали в Голландию. На самом деле я голландка.

«Не следовало сразу же выбалтывать все это», — сказала она себе.

— Я тоже голландец. — Ее сожаление пропало, как и его, хотя он и упрекал себя; самую малость. — Приятное совпадение?

— Да, действительно.

Он отодвинул тарелку и снова наполнил бокалы. Оксер-ское ли вино то было? Или Люсьена? Что толкнуло его в тот момент к новой, обдуманной намеренной опрометчивости? Или ему в конец надоела постоянная осторожность?

— Вы не сочтете за дерзость, если я попрошу вас быть изредка моей гостьей? Я часто бываю в Брюсселе, но друзей здесь у меня нет.

— Я думаю, это было бы очень приятно, — сказала Люсьена.

Если он и боролся с желанием узнать ее, если колебался перед устранением препятствий, если сомневался временами, не слишком ли глупо отказываться от тщательно воздвигнутых и замаскированных оборонительных сооружений — она об этом не знала, она никогда ничего не замечала. Она слишком была занята укрощением своего « я». И слишком счастлива иметь друга. А они становились друзьями. Ее жизнь приняла иное измерение.

Трижды, каждый раз примерно через месяц, он приглашал ее обедать в Брюссель. Они пили тавельское вино из окрестностей Авиньона, желтоватое крепкое Жюра, а в последний раз — дорогое тонкое Кло де Тар. Они выпили три бутылки; оба были немного пьяны и говорили обо всем, что только приходило в голову. Он не разделял ее склонности к театру и кино, но картины и музыку любил. Он был очарован, когда узнал, кем был ее отец.

— Но я ужасный невежда. Я ничего не знаю о музыке, да и музыку только по пластинкам.

В конце концов он долго молчал, пристально глядя в свой бокал. Это бургундское, только оно могло растопить самый прочный из его барьеров. Может быть, это было такое чувство общности, симпатии? Начало любви? Он любил других женщин; возможно, он успел забыть свой опыт. Всегда ли человека толкает к неосторожности? Какое это имело значение?

— Люсьена, я был бы рад, если б вы приехали ко мне в гости и остались на уик-энд. Но я живу один. Вас это не смущает?

— Нет, я сама живу одна.

— И вас не смущает, что это необычный дом? Коттедж, очень уединенный; даже электричества нет.

Ее ничто не смущало.

— А как же вы включаете граммофон?

Он был рад, что только это ее беспокоит.

— О, я очень изобретателен. Я приспособился к автомобильному аккумулятору.

— Договорились.

Конечно, вы можете быть свободны воскресенье и понедельник, — сказал Бернар.

Она не рассчитывала, что это обойдется без хлопот; даже не знала, почему; и с удовольствием ожидала черный «Пежо». Во вторник, как обычно.

— У меня свободен уик-энд.

— Хорошо, — только и сказал он.

Это несколько удручило ее — она не знала, что он не раз пожалел о своем порыве, возникшем под влиянием вина. Он приехал с намерением отделаться от нее. Когда же он увидел ее лицо, у него не было ни желания, ни мужества сделать это.

— Я заеду за вами на станцию Венло, только оденьтесь для загорода.

Она была счастлива, уже пересекая границу у Роозенда-ля. Больше года она не была в Голландии: даже пограничная железнодорожная станция казалась милой и симпатичной. Было облачно, но тепло и тихо; голландский июнь. В Венло она едва его узнала — она никогда не видела его иначе, как в рабочем костюме. В веселом настроении она вышла с ним к автомобилю.

— Вы купили новую машину?

— Нет, — засмеялся он, — у меня две. «Пежо» я оставил в Германии, чтобы отремонтировать. Я много езжу и полагаться на машину… Проще, в конце концов, иметь две.

Заднее сиденье было завалено свертками.

— Любите ребрышки?

— Обожаю.

— Отлично. А потом красное вино и капуста. Но вы еще не знаете, что я способный повар. Это будет приятно.

В тот момент ей все казалось приятным. Увидав охотничий домик, она радостно воскликнула:

— Вы действительно здесь живете? Но это замечательно!

Ему нравился ее энтузиазм — он действительно приложил усилия, чтобы дом выглядел уютным и чистым, чтобы она не заподозрила, что простыни на кровати постелены именно для нее.

— Но это ваша спальня, а где же вы будете спать?

— На диване, я часто сплю там. — Ему нравилась ее непосредственность. — Вы не должны беспокоиться, что к вам могут войти; я повесил замок на эту дверь.

Довольная и радостная, она ответила ему улыбкой. Все ей нравилось; вода из колодца привела ее в восторг.

— Я никогда сама этого не делала, теперь — в первый раз. Какой чудесный вкус после ужасной брюссельской воды!

— Но не пейте ее слишком много; у меня полный погреб вина, и мы должны немного выпить.