Но ее характер — вот где для него был истинный вызов. Он часто смотрел на нее, облаченную в рабочий комбинезон, притворяясь, что думает о безотлагательных и важных вещах. На самом же деле он вспоминал ее в костюме от Кастильо. Полуобернувшись, может быть, небрежно откинувшись назад, рука покоится на спинке сиденья — вот так она подводит большой «Ягуар» к смотровой яме. Но это будет ее собственный автомобиль, или его. Он не привык к фантазиям, но имел воображение больше, чем думал, хотя это не помешало ему стать хорошим боксером.

Разве она не та именно женщина, которая ему нужна? И разве не она даст ему сына? У Леони было две дочери, обе — опасался он — чересчур похожие на нее.

Больше всего чаровало и влекло его к Люсьене ее самообладание. Истинное и глубокое, а не только внешнее. Когда говорят о личности, имеющей самообладание, то обычно подразумевают уравновешенного человека, на которого можно положиться в критический момент. Люсьена понимала под этим словом больше. Она хотела обладать собой.^Никто не может принудить другого к чему бы то ни было. Ни перед кем не склоняться. Никому не принадлежать. Если только по доброй воле, а тогда — но только тогда — можно принадлежать человеку целиком.

Бернар рассчитывал, что для нее этим человеком будет он. Как? Это сложнее. Он не мог придумать ничего лучше, чем классический прием. Без грубости.

Случай представился ему во время праздника; был жаркий, залитый солнцем день. Контора была закрыта; боксы для ремонта и обслуживания замерли, но кафе работало; Люсьена присматривала за бензоколонками. Старик Эрве был слишком стар и медлителен, чтобы справляться теперь в одиночку, а мальчишка Филипп был слишком ненадежен. Бернар сам гонял фургон и приволок здоровенный «Бьюик» — ему чуть не вывернули руку, уговаривая произвести срочный ремонт. В свободные минуты он помогал Люсьене заливать бензин, продавать дорожные карты, ледяную кока-колу, солнечные очки, указывать дорогу и снимать давление в покрышках. Они не могли сделать перерыв даже для того, чтобы поесть; они заглатывали сэндвичи стоя и прихлебывали белое вино из бутылок, которые он припрятал в холодильнике. К тому времени, когда немного ослаб поток машин и рабочий вечерней смены пришел, как обычно, они проработали двенадцать часов подряд, без передышки.

Ныли все мышцы, он весь взмок, глаза резало от пыли, усталости и капель соленого пота. Он нагибался вперед и назад, чтобы избавиться от судороги в спине. Она сортировала купюры, скопившиеся в кассе. Скрепив резинкой толстую грязную пачку, Люсьена протянула ее ему.

— Я задержала сальдо, но Джонни еще не проверил.

— Проверит, не беспокойтесь. — Он выудил из пачки три или четыре стофранковых бумажки и сунул их, прихлопнув, в ее ладонь. — Это дополнительно, детка. Вы действительно поработали сегодня. Поэтому, мы спишем их прежде, чем их сочтут, без налога.

— Благодарю.

Он видел, что она польщена его похвалой.

— Мы заслужили стакан пива, я полагаю. Или сперва душ?

— Душ. Я сама себе противна.

— Ладно, приходите в контору, когда будете готовы.

Она счастливо улыбалась, проходя через дверь, в бумажных брюках и пляжной рубашке; влажные волосы еще прилипали к шее. Она зевнула, показав ослепительные зубы пантеры. Он разлил пиво.

— Я привык к этому — господи, мне-то уж пора привыкнуть, — но сегодня нас здорово измочалили. В эти праздники требуются шесть пар рук.

— Вот теперь я в полном порядке. — Она отпила полстакана и с удовольствием пошевелила пальцами ног.

— Собираетесь пойти домой и что-нибудь приготовить поесть? — спросил он, доливая стакан.

Она выпила, вздохнула и выразила на лице отвращение к подобной идее:

— Холодное мясо и салат, когда могу подвигнуть себя на это.

— Что вы делаете, когда вы дома? Слушаете радио, пластинки?

— У меня нет ни радио, ни пластинок. Читаю, обычно.

— Картофельный салат — изрядная мерзость после такого дня. Мало радости.

— Переживу.

— О, не думайте, что я живу намного лучше. Но у меня есть идея. Давайте, не переодеваясь, возьмем машину и поедем подышать свежим воздухом, хоть разок сами. Почему другие получают все удовольствия? Мы сможем поесть позже, где-нибудь на побережье, может быть.

Она взглянула на него, неопределенно улыбаясь, почти выражая согласие. От усталости у нее были синяки под глазами.

— Это мысль. Свежий воздух был бы приятен. А что потом?

Ее глаза рассеянно остановились на его лице, на его глазах.

— О, я не знаю. Не будем гадать. Казино сейчас слишком забиты, там неудобно. Придумаю, куда пойти, и выклянчу у них столик. Поедем, куда глаза глядят, а по пути придумаем. Я слишком сейчас устал, чтоб думать.

Наступило молчание. Она все еще изучала его, но уже не так рассеянно.

— Бернар, вы спеклись, — заявила она внезапно.

— А?

— Спеклись. Ваши глаза стали совсем влажными. Могу сообщить вам весь репертуар, я его знаю. Поесть моллюсков на побережье — это быстро восстанавливает силы. Но моллюски вызывают жажду, а потому — побольше этого хорошего белого вина, ведь оно и вправду совсем не крепкое. Затем снова в путь, потому что темнота, и фонари так красивы, и свежий воздух прогонит сонливость. Гнать надо очень быстро — сто пятьдесят в час делают девушку совершенно резиновой. Потом — деревенский отель, где вас знают и устроят нас, ведь уже слишком поздно и слишком хлопотно добираться до города.

«Откуда она знает? — > думал. — Мистика». — Но он продолжал игру:

— Может, лучше подождем и увидим?

— Ваши глаза совсем влажные, — повторила она.

Он не знал, что сказать. Встал, чтобы скрыть неловкость и помешать ей смотреть ему в глаза.

— Еще пива? — Она покачала головой, все еще держа в руках пустой стакан, забыв о нем. — А я выпью.

Он опорожнил стакан. Пиво шипело и бродило у него в голове. Он не знал, как спасти положение и довести игру до конца. Она нарушила притворство, он должен быть также искренен. Он наклонился к ней и оперся о ручку кресла, туманно улыбаясь:

— Вы — одна на миллион, Люси.

Звон бокала по краю стола; ее рука взметнулась вверх и ужалила его. Его реакция была слишком медленной и неуверенной, как будто он раздумывал, что делать. Боль но едва ли он ее чувствовал. Ощущение влаги на челюсти заставило его приложиться к ней рукою. Что вызывало ужас — так это ее лицо; ее глаза смотрели на него, как холодное дуло пистолета. Он вытер челюсть рукой и смотрел глупо, обливаясь кровью.

— Вы порезали мне лицо.

— Да. — Все еще держа стакан, словно кинжал. — Вы хотели меня съесть.

— Но, господи, девушка, вы же могли попасть мне в глаз.

— Да. Простите. Если б в нем было пиво, я бы только выплеснула его; вы меня вынудили. — Внезапно она начала кричать, вне себя от гнева, раскаяния, горечи, изнеможения: — Я этого не приемлю, этого мне не нужно. Я никому не дам проглотить себя. Я никому не позволю со мной играть! — Она сделала усилие, тяжело вздохнула и перестала кричать и плакать. — Простите, я сделала вам больно. Вы нравитесь мне, я не сержусь на вас, я потеряла голову.

— Я тоже. — Кровопускание прояснило ему мозги, он снова пришел в равновесие. — Царапина, пустяки.

Он нашел бутылку коньяка в небольшом баре-буфете, налил немного на руку и вытер подбородок. Подумав, он налил и в стакан и протянул ей. Его рука слегка дрожала; бутылка звякнула о край стакана и половина расплескалась.

— Вы совершенно правы. Я вел себя, как идиот.

— Вы женаты, Бен. — Она отпила глоток, но содрогнулась так сильно, что поставила стакан обратно, чтобы не пролить.

— Что за глупость, — сказал он тоскливо. — Что за глупость. — Он поднял стакан и осушил его — почти половину пивного стакана, не заметив.

Люсьена уяснила себе, как составлять мнение о клиентах. Большинство из них первым делом устремляли взор на ее фигуру, которая была очень хороша в комбинезоне. Она всегда смотрела им в глаза. Некоторые глаза были совершенно пустыми и жадными. Другие имели то робкое, собачье выражение, которое она так ненавидела — оно было в глазах Бернара в тот день — и к которому она была до неприятного восприимчива. У иных были скверные, наглые взгляды, как будто их возмущало, что девушка из гаража может быть здоровее и красивее, чем их «белочки»; как будто они осуждали ее за принадлежность к рабочему классу, за брюки, за бог знает что еще. Это были ханжи, ее враги; лицемерные святоши, которые прилагали все усилия, чтобы замаскировать свои жалкие грехи.