— У-р-р-р-р-ра! — кричат артисты. — Мы дома! До-ма!
— Здравствуйте, товарищи! Показывайте золото!
— Какое золото?
— То самое, которое можно ввозить в Советский Союз в неограниченном количестве! Медали выкладывайте! Мы тут «болели» за вас. Поздравляем с успехом!
Все засмеялись, стали показывать награды и подарки.
— А теперь, ребята, в вагон-ресторан! Обедать! — сказал кто-то.
Проходя через мягкий вагон, Осинский заметил у окна невысокого, плотного, лысоватого человека.
— Разрешите пройти, — попросил он.
Человек обернулся. Лицо его пересекал красноватый шрам. Из-под сросшихся на переносице бровей смотрели огромные глаза. Они, казалось, насквозь пробуравили Осинского. Человек посторонился.
«На кого он похож?.. Где я уже видел эти глазищи?..»
Он взялся за дверную ручку.
— Минуточку, молодой человек!
«И голос знакомый...» — подумал Осинский, оборачиваясь.
Человек приветливо улыбался.
— Нехорошо, нехорошо старых друзей забывать! Не узнаешь? А ведь когда-то говорил: «Век помнить буду!»
— Простите... — смутившись, сказал Осинский.
— Да уж придется простить! А не стоило бы... Эх, пассажир без билета! Пассажир без...
Осинский не дал договорить. Радостно воскликнув, он бросился обнимать человека со шрамом, крепко прижался к его плечу.
— Товарищ командир батареи! Товарищ Горлунков... Петр Ильич!..
— А кто же еще? Собственной персоной!
— Вот так встреча, Петр Ильич! Вот так встреча! Ведь давно вас похоронил!
— А я жив! Видишь, жив! — расхохотался Горлунков, выпуская Осинского из объятий.
— Дружка повстречали, товарищ подполковник? — раздался голос проводника.
— Не дружка, а друга, — обернулся к нему Горлунков. — Воевали вместе. Он — сержант — отделением командовал, я — лейтенант — батареей. Непосредственное начальство, так сказать. А видишь — не узнал!
— И до сих пор не узнал бы вас, Петр Ильич, — признался Осинский, — если бы вы меня «пассажиром без билета» не назвали. Вы один так меня звали...
— Где же узнать, — рассмеялся подполковник. — Во-первых, новое украшение, — он указал на шрам, — во-вторых, не в форме, растолстел, постарел...
— Откуда едете?
— Из ГДР. Служу там уже пятый год. Домой, в Иркутск, отдыхать еду. У тебя-то как? Женат?
— Женат. Жена тоже артистка цирка. Танцует на проволоке. Дочь Маринка в школу пошла... Живем дружно... Ну, до чего я рад встрече, не представляете!
— А я-то как рад! Неужели опять выступаешь в цирке?
— Работаю, Петр Ильич.
— С одной рукой?
— С одной, Петр Ильич.
— Дай-ка я снова тебя поцелую! Молодец! Какой же ты молодец, чертушка!
— Где же вас так ранило? — Осинский указал на шрам.
— В Берлине. На другой день после войны. Представляешь, досада какая? Не хватало мне этого украшения к прежним болячкам! Да будет об этом! Сколько лет-то прошло!
Поезд остановился.
— Прогуляемся? — предложил Горлунков.
— С удовольствием, — ответил Осинский, — наши уже выходят! Идемте, я вас познакомлю.
На перроне их окружили артисты цирка. Все улыбались, глядя на фронтовых друзей. После того, как объявили посадку, Горлунков пригласил артистов Бардиана, Кузнецова и режиссера Арнольда в свое купе.
— Ну, хоть по рюмке-то за встречу должны выпить? Как считаете?
— Безусловно.
Беседа была оживленной.
— А почему вы его прозвали «пассажиром без билета»? — спросил у Горлункова Бардиан.
— А как же иначе? — ответил тот. — С тринадцати лет в поездах, в автобусах да в трамваях ездил без билета — «зайцем»... Как же его еще называть было? А вообще-то он билет свой заработал... Выстрадал даже... Выпьем за героя!
Все чокнулись, выпили. Горлунков поинтересовался:
— Скажи, Лева, тебе не страшно забираться так высоко да еще вниз головой?
Осинский улыбнулся.
— Нет, все нормально, Петр Ильич. Только мне по сторонам смотреть нельзя — потеряю равновесие!
— Неужели?
— Конечно. Это закон эквилибра. Я выбираю точку на пьедестале или на собственной руке и по этой точке «держу баланс».
— У Левы еще одна сложность, — сказал Олег Попов. — Ему приходится не только балансировать, но и управлять протезом. Ведь у него руки нет по плечо. Это очень сложно.
— А если «заест» мотор? Как же спуститься вниз?
— Казалось бы, можно соскользнуть по стержню. Но он весь в масле, скользкий, не удержишься. И главное — у Левы протез. С ним спуститься совершенно невозможно.
— Значит, каждый вечер он рискует жизнью?
— Выходит, так.
Осинский задумчиво потер ладонью лоб.
— В цирке «Аэрос» у меня недавно произошел необычный случай. История весьма загадочная... И началась она с такого же вопроса: могу ли я спуститься вниз, если откажет мотор? А задал мне этот вопрос директор цирка «Аэрос» дрессировщик слонов Лангельфельд...
Осинский рассказал про случай в Лейпциге.
— Я бы этого электрика... — гневно сказал Горлунков.
— Тут не в нем дело...
— А в ком же?
Осинский рассказал, как два дня спустя после происшествия поздним вечером он направлялся в гостиницу. Сеял мелкий дождь, холодный ветер раскачивал тусклый фонарь у ворот. Рядом сутулилась одинокая фигура в непромокаемом плаще.
Осинский остановился, пристально вглядываясь. Человек в плаще показался ему знакомым. Это был электрик. Лицо его выражало решимость. Зябко поежившись, он начал что-то быстро говорить по-немецки.
С трудом Осинский понял, что электрик извиняется за случившееся и хочет объяснить причину недавней аварии: все делалось с благословения и под руководством... самого директора цирка «Аэрос» Лангельфельда.
— Он мне ничего не сказал про протез, и я не знал, что лестница спрятана, — объяснил парень.
Осинский рассказал Горлункову, как встретил советских артистов Лангельфельд — толстый, белобрысый крепыш с зализанными редкими волосами и квадратным черепом.
— Я опасаюсь за успех, — говорил Лангельфельд. — Ин Лейпциг ест тепер международни ярмарк. Тепер ин Лейпциг ест много купец, много бизнесмен. Они умеют ценить искусство. Я боюсь, я отшень боюсь, что руски цирк их не удивишь!
— В России есть мудрая пословица: «Цыплят по осени считают»! — возразил ему Бардиан.
— Будем жить — будем посмотреть! Такой пословиц ест тоже ин руски язык! — засмеялся директор. — Желаю успех!
После первого же выступления советских артистов Лангельфельд пригласил Осинского в кабинет и, подкатив к его креслу столик на колесиках, разлил по бокалам темное, старое вино.
— Это ест настоящи, добры немецкий рейнвейн, — приговаривал он, — для меня приятно угощать руски друг!
Они чокнулись.
— Я отшень рад, что делаль ошибка, — продолжал Лангельфельд. — Программа ест прима! Программа ест люкс! Я отшень рад, что мой руски друг ест прима номер! Ви мне отшень зимпатишь! Я карашо сказаль по-руски? Я биль плен ин Россия, говорю немного. В прошлом ми биль враги, но тепер все забыло? Втшера я слютшайно узнал, что мой руски друг не имеет рука. О, как я биль удивлен! Это поразительно! Мой руски друг настоящи герой! Мой добри совет — на этом делать реклама, делать бизнес! Объявльять так: «Чудо-эквилибрист без одна рука!» Или — «Чудо! Единственный в мире акробат без рука!» И работать, конечно, безо всяки протез! А еще лючше — голый до пояс! Чтобы все видели, что рука нет по самый плечо!
— Ни в коем случае! — сказал Осинский. — Это будет уже не искусство, а демонстрация уродства!
— Жаль! Жаль! Пусть мой руски друг еще подумайт!
— Нет, ни за что.
— Где вы биль ранен? — перевел разговор Лангельфельд.
— Под Белгородом.
— Знаю. То ест Курски дуга. И, как зольдат, мог стрелять на вас. Это ест правильно? Ви тоже, как зольдат, могли стрелять на меня. Это ест правильно?
— Мог бы, — коротко ответил Осинский.
— Ну вот, видите, — расхохотался Лангельфельд, — значит, ми ест друзья. Война ест война!
Лангельфельд расспросил Осинского о финальном трюке, поинтересовался, как устроен протез. Узнав, что с протезом вниз спуститься невозможно, сочувственно вздохнул и покачал головой.
