Словно для того, чтобы сбить его, из памяти всплыло замечание Клейна, гость из другого мира.

«…Сколько времени потеряно, — так говорил Клейн, — в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро…»

Воспоминание показалось ему ненужной помехой, но неожиданно он понял, что оно является зеркальным отражением его теперешней мольбы. Желание было теперь его единственной защитой от преждевременной смерти. Он мысленно обратился к маленьким подробностям, которые всегда возбуждали его: задняя часть шеи, с которой убраны волосы; язык, который медленно облизывает сухие губы; взгляды; прикосновения; вольности. Но Танатос схватил Эроса за горло. Ужас прогнал все следы возбуждения. Как мог он сосредоточиться на мысли о сексе достаточно долго, чтобы повлиять на Пая, когда либо пламя, либо могила ожидают его в самом недалеком будущем? Ни к тому, ни к другому он не готов. Первое будет слишком горячим, второе — чересчур холодным; первое — чересчур ярким, второе — слишком темным. Он мечтал об одном — нескольких неделях, днях, даже часах, — он был бы благодарен даже за часы, которые ему позволили бы провести между двумя этими полюсами. Там, где была плоть; там, где была любовь. Уже зная о том, что мысли о смерти непреодолимы, он попытался разыграть последний гамбит: включить их в ткань сексуальных фантазий.

Пламя? Ну что ж, пусть это будет жар тела мистифа, когда Пай прижимался к нему. Пусть холодом будет пот, выступивший у него на спине, пока они трахались. Пусть темнота станет ночью, которая скрывала их излишества, а пылание погребального костра — жаром их совместной лихорадки. Он почувствовал, что фокус начинает удаваться. Почему смерть не может быть эротична? И пусть они полопаются и сгниют вместе, разве не может их последнее растворение научить их новым способам любви? Слой за слоем будет сползать с них; их соки и костный мозг будут сливаться воедино, до тех пор, пока они окончательно не превратятся в одно целое.

Он предложил Паю выйти за него замуж и получил согласие. Теперь это существо принадлежит ему, и он может заставить его снова и снова принимать обличье своих самых заветных и самых потаенных желаний. Так он и поступал сейчас. Он представил Пая обнаженным, сидящим на нем верхом. От одного только прикосновения к нему мистиф начинал меняться, сбрасывая с себя кожу, словно одежду. Одной из этих кож оказалась Юдит, другой — Ванесса, третьей — Мартина. И все они продолжали на нем свою бешеную скачку: вся красота мира была насажена на его член.

Увлекшись своими фантазиями, он даже не заметил, что голоса молящихся умолкли, а носильщики вновь остановились. Вокруг него раздался шепот, а посреди шепота — тихий удивленный смех. Саван убрали, и его возлюбленный вновь уставился на него. Улыбка светилась на его лице, черты которого были затуманены слезами и влиянием Миляги.

— Он жив! Господи Иисусе, он жив!

Раздались голоса сомневающихся, но мистиф высмеял их.

— Я чувствую его во мне! — сказал он. — Клянусь! Он все еще с нами. Опустите его! Опустите его!

Носильщики повиновались, и Миляга впервые мельком увидел тех, кто чуть было не распрощался с ним раньше времени. Не очень-то приятные ребята. Они взирали на тело с недоверием. Но опасность миновала, по крайней мере на некоторое время. Мистиф наклонился над Милягой и поцеловал его в губы. Черты его лица вновь стали четкими и излучали величайшую радость.

— Я люблю тебя, — пробормотал он Миляге. — Я буду любить тебя до тех пор, пока не умрет сама любовь.

Хотя он действительно был жив, исцеления пока не последовало. Его отнесли в маленькую комнатку со стенами из серого кирпича и уложили на кровать, бывшую не намного удобнее тех носилок, на которых он лежал в качестве трупа. В комнате было окно, но так как он не мог двигаться, посмотреть из него Миляге удалось только с помощью взявшего его на руки Пай-о-па. Вид оказался едва ли интереснее стен: уходящее к горизонту море — вновь обретшее — твердость — под облачным небом.

— Море меняется, когда выходит солнце, — объяснил Пай. — Что случается не очень часто. Нам не повезло. Но все просто потрясены тем, что ты выжил. Никому из тех, кто прежде падал в Колыбель, не удавалось выйти из нее живым.

Тот факт, что он действительно стал чем-то вроде местной достопримечательности, подтверждался непрестанным потоком посетителей, как охранников, так и пленников. Судя по доступной ему информации (крайне ограниченной, разумеется), режим был очень мягким. На окнах были решетки, а дверь отпирали и запирали каждый раз, когда кто-нибудь входил или выходил, но офицеры, в особенности этак по имени Вигор Н’ашап, который был здесь главным, и его заместитель — денди-военный по имени Апинг, с обвисшими, словно непропеченными, чертами лица, пуговицы и ботинки которого сверкали гораздо ярче его глаз, — вели себя весьма пристойно.

— Новости сюда запаздывают, — объяснил Пай. — Н’ашап слышал о заговоре против Автарха, но ему не известно о том, был ли он успешным. Они расспрашивали меня, но о нас толком так ничего и не спросили. Я просто сказал, что мы — друзья Скопика. Мы услышали о том, что он сошел с ума, и решили навестить его. Но сюда доставляют еду, журналы и газеты каждые восемь или девять дней, так что удача может вскоре нам изменить. А пока что я делаю все, что в моих силах, чтобы они чувствовали себя счастливыми. Они здесь очень одиноки.

Миляга не пропустил последнее замечание мимо ушей, но все, что он мог делать, — это слушать и надеяться на то, что его выздоровление не займет слишком много времени. Мускулы его слегка расслабились, так что он мог уже открывать и закрывать глаза, глотать и далее немного шевелить руками, но его торс до сих пор был абсолютно недвижим.

Его другим постоянным посетителем — куда более интересным, чем прочие зеваки, — был Скопик, у которого имелось мнение по любому поводу, включая и паралич Миляги. Он был крошечным человечком с косоглазием часовщика и таким вздернутым и маленьким носиком, что его ноздри фактически представляли собой две дырочки посреди лица, которое было так изборождено смешливыми морщинками, что на нем можно было засеять огород. Каждый день он приходил и садился на край Милягиной кровати; его серая больничная одежда была такой же изжеванной, как и его лицо, а блестящий черный парик никак не мог найти себе на голове постоянного места. Посиживая и потягивая кофе, он рассуждал с важным видом на всевозможные темы: о политике, о различных душевных заболеваниях своих собратьев, о коммерциализации Л’Имби, о смерти друзей, большей частью происшедшей оттого, что он называл «медленным мечом отчаяния», и, конечно, о состоянии Миляги. Он утверждал, что ему уже приходилось сталкиваться с подобными параличами. Причина их кроется не в физиологии, а в психологии (теория эта, похоже, произвела глубокое впечатление на Пая). Однажды, когда Скопик ушел после долгих теоретических рассуждений, оставив Пая и Милягу наедине, мистиф исповедал свою вину. Ничего бы этого не произошло, сказал он, если бы он с самого начала проявил чуткость по отношению к Миляге, вместо того чтобы быть грубым и неблагодарным, как, например, на платформе в Май-Ke. Сумеет ли Миляга когда-нибудь простить его? Сумеет ли он когда-нибудь поверить, что действия Пая являются плодом глупости, а не злого умысла? В течение долгих лет он раздумывал над тем, что может произойти, если они отправятся в путешествие, которое предпринимают сейчас, и он пытался отрепетировать все свои слова и поступки заранее, но ему не с кем было поделиться своими страхами и надеждами в Пятом Доминионе, а кроме того, обстоятельства их встречи и отправления в Доминионы оказались столь непредвиденными, что те несколько правил, которые он установил для себя, оказались пущенными по ветру.

— Прости меня, — повторял он раз за разом. — Я любил тебя, и я вверг тебя в беду. Но прошу тебя, прости меня.

Миляга выразил все, что мог, взглядом, жалея о том, что пальцы его недостаточно сильны, чтобы сжимать ручку, а то бы он мог написать короткое «прощаю». Но те небольшие улучшения, которые произошли в его состоянии со времен воскрешения, казались крайним пределом выздоровления, и, хотя Пай кормил, купал его и делал ему массаж, дальнейшего прогресса не наблюдалось. Несмотря на постоянные подбадривания мистифа, было очевидно, что смерть до сих пор держит его за горло. И не его одного, в сущности. Не раз Миляге приходила в голову мысль о том, является ли истощение мистифа всего лишь следствием усталости, или, прожив столько времени вместе, они оказались соединенными симбиотической связью. Коли так, смерть унесет их обоих в страну забвения.