— Как, ты сказал, его звали? — спросила она.

— Что-то вроде Пай-о-па.

— Это на каком языке? На арабском?

— Не знаю.

— Так что же, ты сказал ему, что Эстабрук передумал? Ты сказал ему, чтобы он оставил меня в покое?

— У меня не оказалось такой возможности, — сказал он довольно неуверенно.

— Стало быть, он может вернуться и сделать еще одну попытку?

— Как я уже сказал, это кажется мне маловероятным.

— Он уже попытался сделать это дважды. Может быть, он ходит там на улице и думает: «В третий раз мне повезет». В нем есть что-то… противоестественное, Миляга. Как он мог так быстро оправиться после столкновения?

— Может быть, его не так уж сильно и стукнуло.

Это ее не убедило.

— С таким именем… мне кажется, его несложно будет выследить.

— Я не знаю. По-моему, такие люди, как он… они почти невидимы.

— Мерлин знает, как надо действовать.

— Тем лучше для него.

Она глубоко вздохнула.

— И все-таки я должна тебя поблагодарить, — сказала она, и в голосе ее звучало настолько мало благодарности, насколько это было возможно.

— Не стоит труда, — ответил он. — Я просто наемник. Я делал это исключительно ради денег.

Из темного подъезда дома на 79-й улице Пай-о-па видел, как Джон Фурия Захария вышел из дома Юдит, поднял воротник куртки, чтобы укрыть от ветра свою голую шею, и оглядел улицу в поисках такси. Уже много лет прошло с тех пор, как глаза убийцы в последний раз испытывали удовольствие, которое доставлял им вид Миляги. За эти годы мир так изменился. Но этот человек не выглядел изменившимся. Он оставался тем же самым, избавленный от необходимости меняться благодаря своей забывчивости. Он всегда был новостью для себя самого и, следовательно, не обладал возрастом. Пай завидовал ему. Для Миляги время было паром, вместе с которым уносится боль и память о себе. Для Пая оно было мешком, в который каждый день, каждый час падал новый камень, давивший смертельной тяжестью на его хребет, который в любую секунду мог треснуть. И ни разу до наступления сегодняшнего вечера не смел он лелеять в себе надежду на освобождение. Но вот перед его глазами по Парк-авеню шел человек, который обладал силой залечивать любые трещины. Даже раненый дух Пая сумел бы он исцелить. А точнее говоря, в особенности его раненый дух. Что бы ни свело их — случай или тайные происки Незримого, — их воссоединение, несомненно, было исполнено скрытого смысла.

За несколько минут до этого, испугавшись значительности происходящего, Пай попытался отпугнуть Милягу и, не сумев этого сделать, спасся бегством. Теперь этот страх казался ему глупым. Чего бояться? Перемены? Он был бы только рад ей. Разоблачения? И ему он был бы рад. Смерти? Какое дело убийце до смерти? Если она придет, то ничто ее не остановит. Нет никаких причин отворачиваться от представившейся возможности. Он поежился. Было холодно в подъезде, да и само столетие было холодным. В особенности для такой, как у него, души, любившей сезон таянья, когда пробуждение жизненных сил и солнечный свет все делают возможным. До сегодняшнего дня он думал, что навсегда отказался от надежды на то, что почки снова распустятся. Ему пришлось совершить слишком много преступлений в этом безрадостном мире. Он разбил слишком много сердец. Судя по всему, это относилось к ним обоим. Но что если они были обязаны искать эту неуловимую весну ради блага тех, кого они сделали сиротами и обрекли на страдания? Что если надежда — это их долг? Тогда его попытки противиться их почти состоявшемуся воссоединению, его бегство были лишь еще одним преступлением, которое тяжким бременем ляжет на его совесть. Неужели годы одиночества превратили его в труса? Никогда.

Утерев слезы, он сошел со ступенек и последовал за исчезающей фигурой, осмелившись вновь поверить в то, что скоро может наступить новая весна, за которой последует лето Примирения.

Когда Миляга вернулся в отель, его первым желанием было позвонить Юдит. Разумеется, она сделала все, чтобы продемонстрировать ему свое неприязненное отношение, и здравый смысл велел ему забыть об этой маленькой драме, но нынешним вечером он стал свидетелем слишком многих тайн, чтобы можно было просто пожать плечами и гордо удалиться. Хотя улицы этого города были вполне реальны, а стоявшие на них дома обладали номерами и названиями, хотя даже ночью авеню были освещены достаточно ярко для того, чтобы исключить всякую неопределенность и двусмысленность, он по-прежнему чувствовал себя так, словно находился на границе какой-то неизвестной страны и ему угрожала опасность перейти границу эту, даже не заметив ее. И если он пересечет ее, то не последует ли за ним Юдит? И как бы ни пыталась она изгнать его из своей жизни, в нем все равно жило смутное подозрение, что их судьбы связаны между собой.

Никакого логического объяснения этому чувству он подобрать не мог. Оно было тайной, а тайны не были его специальностью. Они были предметом послеобеденного разговора, когда, разомлев от бренди и света свечей, люди признавались в склонностях, о которых они ни за что бы не упомянули часом раньше. Во время таких разговоров ему приходилось слышать, как рационалисты исповедовались в пристрастии к бульварной астрологии, а завзятые атеисты заявляли о своих путешествиях на небеса. Слышал он и сказки о психических двойниках и предсмертных пророчествах. Все это было довольно занимательно, но его собственный случай был совершенно особым. На этот раз загадочные события происходили с ним самим, и это пугало.

В конце концов он поддался тревожному чувству, нашел номер Юдит и позвонил. Любовничек поднял трубку. Голос его звучал возбужденно, и возбуждение это стало еще сильнее, после того как Миляга назвал себя.

— Я понятия не имею, в чем состоит цель вашей проклятой игры… — начал он.

— Это не игра, — сказал ему Миляга.

— Только держитесь подальше от этой квартиры…

— У меня нет ни малейшего намерения…

— Потому что, если я увижу вас, то, клянусь…

— Могу я поговорить с Юдит?

— … Юдит не может…

— Я слушаю, — сказала Юдит.

— Юдит, повесь трубку! Не будешь же ты разговаривать с этим подонком!

— Успокойся, Мерлин.

— Слышишь, что она говорит, Мерлин. Успокойся.

Мерлин бросил трубку.

— Ревнует, а? — сказал Миляга.

— Он думает, что все это твоих рук дело.

— А ты рассказала ему об Эстабруке?

— Нет еще.

— Так ты хочешь обвинить во всем его наемника, так ведь?

— Послушай, извини меня за некоторые резкие фразы. Я не знала, что говорила. Если бы не ты, вполне возможно, что меня бы уже не было в живых.

— Возможно, я здесь ни при чем, — сказал Миляга. — Наш дружок Пай знал, чего он хочет.

— Он действительно знал, чего он хочет, — сказала Юдит, — но я не уверена в том, что он хотел убить меня.

— Он пытался задушить тебя, Юдит.

— Ты так думаешь? А по-моему, он просто хотел заткнуть мне рот, чтобы я не кричала. У него был такой странный вид…

— Я думаю, нам надо поговорить об этом с глазу на глаз, — сказал Миляга. — Почему бы тебе не улизнуть от своего любовничка и не отправиться со мной куда-нибудь выпить? Я могу встретить тебя прямо у подъезда. Ты будешь в полной безопасности.

— По-моему, это не такая уж хорошая мысль. Мне надо еще вещи упаковать. Я решила завтра вернуться в Лондон.

— Ты и раньше собиралась это сделать?

— Нет. Просто дома я буду чувствовать себя в большей безопасности.

— Мервин поедет с тобой?

— Его зовут Мерлин. Нет, не поедет.

— Ну и дурак.

— Слушай, мне пора. Спасибо, что вспомнил обо мне.

— Это не так уж трудно, — сказал он. — И если этой ночью ты почувствуешь себя одиноко…

— Этого не произойдет.

— Кто знает. Я остановился в Омни, комната сто три. Здесь двуспальная кровать.

— Будет место, где поспать.

— Я буду думать о тебе, — сказал он. Выдержав паузу, он добавил: — Я рад, что снова тебя увидел.