В могилу сырую меня опусти

и поцелуй на прощанье!

Послушал бы ты, как они играли ее! Кларнет заливается, точно жена мужа оплакивает, две трубы слева и справа вторят, а большая труба всхлипывает, как живая: «Ох-хо, лихо, ох-хо, лихо!», да как выдохнет на басах, так сердце на куски разрывается…

Повстречались нам на дороге мужики. Остановили волов, спрашивают:

— Кого хороните?

— Веселье свое хороним! Смех! — ответил Али. Уразумели они, о чем речь, или нет — того не знаю, но возы свои бросили, с нами пошли.

Так дошли мы до кладбища, зарыли черного дрозда в Гогошевой могиле. Али бросил первый ком земли, а Саздо пальнул из пистолета и крикнул:

— Нынче из пистолета, завтра из пушки, нынче в небеса, завтра — с божьей помощью — Квелому в телеса!

Пистолет стреляет, музыканты играют. Никогда мне той музыки не забыть.

Б могилу сырую меня опусти и поцелуй на прощанье!

Кларнет высоко забирает, тонкие трубы вторят, а большая труба охает, как живая: «Ох-хо, лихо, ох-хо, лихо», и сердце тебе на куски разрывает.

Один-разъединый год походил я в начальниках — в тридцать третьем, в блоковое * время, а век помнить буду. Когда делили мы власть на селе, демократам досталась должность сельского старосты, а земледельцам — помощника. Я бы мог старостой стать, потому как старее меня демократа в селе не было, но думаю: «На кой шут мне эта канитель? Кто у кого украл, кто кому межу запахал — все к старосте бегут, заварят кашу, а ты расхлебывай! Уж лучше рассыльным быть, и работа нехлопотная, а жалованье то же». Нашли мы и грамотного парня, записали в демократы, определили в налоговые сборщики. В лесничестве разрешили нам для села две тысячи кубов лесу вырубить, выручку, значит, только считай, и стало у нас в общинном совете * прямо любо-дорого. Любо-то любо, да дорого мне обошлось — месяца через три-четыре, когда подошло время эти две тысячи кубов продавать. Я-то думал, что вырубку будем вести на деньги из сельской кассы и лес с торгов продавать, чтобы село осталось в барыше, ан староста с секретарем сговорились с двумя торговцами отдать им лес чуть не задарма.

(1931–1934 годы, когда в Болгарии у власти находилось правительство «Народного блока» — группировки буржуазных партий, в которой главную роль играла «демократическая» партия.)

Учуял я их шахер-махеры и заявляю старосте, что по закону положено лес с торгов продавать, а не тайком.

— Ты знай печи топи, — отвечает мне староста,— а в дела не встревай!

— Я, — говорю, — членам совета расскажу!

— Валяй рассказывай, только помни, что я здесь начальник, а ты рассыльный и у меня в кулаке!

На другое утро дают мне приказ об увольнении: «За пререкания со старостой и недобросовестное растапливание печей!» Жалованье мне выдать — у них денег не оказалось, и отделались они от меня бумагой, что, мол, совет мне его позже выплатит. С той бумагой пошел я в суд, но в суде велели выписку из выплатной ведомости представить, секретаришка же ведомость спрятал, и жалованье мое погорело. Тем временем торговцы в общинном лесу хозяйничают, вырубку начинают. Такую вырубку, что ахнешь: одно дерево с маркировкой, пять без маркировки валят! Рубят, на телеги грузят и через Студницу — прямо в город. И так подстроили, что никто из лесников не приходит и поглядеть, что там делается. От лесников  до высшего начальства — все молчок! Как понял я, что все куплены, с потрохами перекуплены, что самим нам с этаким мошенством не совладать, то начал каждый день в министерство земледелия телеграмму посылать: «Лес рубят незаконно, шлите комиссию! От населения Кривой луки — Панайотов». Телеграммы денег стоили, но я ни денег, ни времени не жалел. Забросил дела, соорудил себе хибарку у дороги в Студницу, где проезжали возчики с лесом, сидел там с попом, свояком моим, и записывал, сколько телег втихаря провозят. Днем телеги считаем, вечером прошения сочиняем министру земледелия. Поп пишет, я подписываю.

Раз приходит ко мне Ванчо, посредник у этих торговцев.

— Хочу, — говорит, — с тобой с глазу на глаз поговорить!

Попа как раз не было, в село пошел.

— Заходи, — отвечаю, — в хибару!

Вошли мы в хибару, он пошарил в сумке, что у него через плечо висела, и достает оттуда пачку ассигнаций.

— Вот тебе десять тысяч на пропой, и не суйся ты больше в это дело, а то неладно получается!

— Я на свою совесть такого греха не приму!

Он решил, что мне десяти тысяч показалось мало, и взялся за карандаш.

— Пятнадцати тысяч, — говорит, — у меня при себе нету, но я тебе расписку напишу, и остальное ты от хозяина получишь, как только в город пойдешь за каким-нибудь делом.

— Плохо вы меня знаете! Не возьму я ваших денег!

Смотрит на меня Ванчо и глазам своим не верит: пятнадцать тысяч по тем временам большие деньги были!

— Ты, бай Гроздан, — кричит, — в своем уме? Смотри, как бы тебе не пожалеть! Выгоды своей, что ли, не понимаешь?

— Ты, — отвечаю, — свою выгоду понимай, а обо мне не печалься.

Куражусь, значит, что и я не пешка последняя. Через несколько дней приходит в село приказ выслать в город трех мулов, комиссия едет. Приуныли в нашем совете, но делать нечего — послали мулов, и к вечеру прибыли в село сам начальник околии, лесничий и писарь. Для них рыбы наловили, барашка зажарили— угощать, значит. Но начальник угощения есть не стал, велел в селе не останавливаться, прямым ходом на порубку ехать и там свидетелей опрашивать.

Дело, видать, всурьез оборачивалось.

Пошел я по селу.

— Самое сейчас время, — говорю. — Идите к начальнику, скажите ему правду, как общее наше добро разворовывают!

Один отвечает «приду», другой — «приду», третий говорит «ладно», а как началось следствие, никого нет! Кто испугался, кому на лапу дали, и опять мы с попом за все про все оказались в ответе.

— Сколько, по-твоему, вырублено? — спрашивает меня начальник. Писарь записывает.

— Самое малое пять тысяч кубов!

— Факты, факты! — кричит лесничий. — На слово никто не поверит.

— Вот же, — говорю, — записки мои: за тридцать четыре дня шестьсот телег прошло!

— Твои записки, — расшумелся лесничий, — не документ!

— Тогда, — предлагаю, — пересчитайте пни на порубке, чего уж ясней.

— И это, — говорит лесничий, — не доказательство! Может, не только они рубили.

— Каваклиев, — срезал его начальник, — ты кой-кого не выгораживай! Я сам деревенский, — говорит, — сам топором махал, пока форму не надел, и эти дела знаю. Тайком можно сто, ну двести кубов вырубить, но уж никак не тысячу или две! Без согласия лесничества ни в коем разе!

Уехала комиссия, и дня через два приносят мне повестку явиться к следователю в город. Жене говорю:

— Власти времени зря не теряют! Покажут шельмецам, как наши леса переводить.

На другой день иду в город по следственной повестке. Никуда не захожу, спешу явиться.

— Добрый день, господин следователь!

Не успел я порог переступить, как он на меня накинулся:

— Как звать? По какому делу?

— По делу о лесе. Глянул он на повестку:

— Гроздан Панайотов?

— Я самый!

— А кто, — говорит, — тебя уполномочивал подписывать телеграммы от имени местного населения?

Вот ведь не чаешь, где найдешь, где потеряешь!

— Никто!

— Пиши, — говорит следователь машинному писарю — «Никто не уполномочивал!»

— Вот тебе, — подает мне, — показания, подписывай и вноси пять тысяч левов залогу или я тебя заарестую!

Как сказал он «пять тысяч левов», так у меня вся кровь в жилах застыла! За пять тысяч тогда лучшего мула можно было купить, а виноград был по полтора лева!

— Нет ли тут ошибочки, господин следователь? Пять тысяч — деньги немалые, не человека ж я убил…

— Фальшификация, — говорит, — все равно что убийство. Вноси залог или садись в тюрьму!

Вышел я от него, ровно пьяный, куда идти, не знаю, но пошел все же в околийское бюро демократической партии к Василеву, был такой адвокат.