— Коли так, — говорю, — брось ты ее, мы тебе другую умыкнем, смирную, чтоб жить тебе да поживать и горя не знать! 

— Сколько, — спрашивает, — возьмешь с меня в этот раз?

— Да по сотне, — говорю, — мне и сподручникам моим, да две сотни на пропой, всего, выходит, полтыщи.

— По рукам! — говорит. — А той, бешеной, поди скажи, чтение надо мне ее больше!

— Зачем я ей говорить буду? Сходим вместе в Настан, мулла разведет вас, и дело с концом!

Сходили мы в Настан, развели их, потом другую невесту ему присмотрели и умыкнули ее. Только на этот раз умыкание совсем другое было: чуть ухватили ее за косы, она сразу притихла…

А та, как посулилась, и два золотых отдала, и все прочее… Много я баб умыкал, но эта, брат ты мой, присушила мое сердце, потому — всем бабам баба, что ни возьми — все при ней! По сию пору вспоминаю о ней и жалею. Да ведь как давеча говорил я тебе: одно дело — хотеть, другое дело — мочь, а взять да сделать — это уж третье и четвертое.

Сижу это я на днях у себя во дворе, старые кости на солнышке грею, вижу — идет мимо Юмер, пастухом он у нас в кооперативе, Расиму зятем доводится.

— Здорово, — говорит, а сам головой мотает.

— Здравствуй, — говорю, — здравствуй! Чего это ты башкой вертишь?

— Оттого, — говорит, — верчу, что мы там, в кошарах, не знаем, где подмогу найти, людей нету, хоть рожай, а ты тут посиживаешь, носом клюешь. Пошли, говорит, подсобишь малость, а то- я с ног сбился.

И деньжат подработаешь, и посмотришь, как искусственное обсеменение делается.

— А вы чего обсеменяете? Пшеницу, рожь?

— Какая пшеница? Ты что? Овец обсеменяем! Вишь ты, овец обсеменяют! Какая мода пошла!

— Это что же, Юмер, — спрашиваю, — бараны все перевелись, что вы взялись овец обсеменять?

— Перевелись, — говорит, — не перевелись, а нехватка есть. Пошли, сам увидишь. А я тебе каждый вечер куркмач варить буду!

С того дня, как я себе ногу повредил, я ни разу в лесу не бывал, даже заскучал по нему, да и погодка выдалась славная, солнышко ровное такое, нежаркое. Отчего, думаю, не сходить с Юмером на овечье зимовье, поразмяться малость да поглядеть? Крикнул я своей старухе:

— Давай неси ямурлук! Да хлеба в мешок положи!

(Ямурлук — суконная бурка.)

Юмер до того обрадовался, что подмогу себе нашел, рожа расплылась от уха до уха. Подхватил и ямурлук мой, и мешок, чуть меня самого на загорбок не посадил! Старуха, было, осерчала, но я посулился грибов принести, и она смилостивилась.

Ать-два, ать-два, и полезли мы на Кривой верх, где у нас кошары стоят. А верх этот не зря кривым зовется — тут тебе и тенек, и припек, и кругом все видать как на ладони! И до чего же много всего видать, аж дух забирает! Перелиица, к примеру, стоит, насупротив, вся темной елью точно чадрой укутанная. А левей нее Карлык белолобый, мало ему на земле места, так он в небо полез, невесть чего ищет! А за Карлыком еще вершины тянутся, друг к дружке жмутся — зеленые, желтым прихваченные; какие — острые, как песий клык, какие — округлые, гладкие. Загляденье, да и только!

Юмер говорит мне:

— Хватит, дядя Каню, глаза таращить, давай дело делать, покуда светло, потому скоро смеркаться начнет.

Пошли мы с ним в барак ихний. Внутри барак как барак, в одном углу пол настлан, и окошко есть, и печка, а в другом высится этакий космётый барани-ще — меринос! Уставился на меня, глаза кровью налитые, шею напружил, вот-вот бросится и подцепит меня своими страшенными рогами.

— Юмер, — говорю, — остерегись!

— Ничего, — отвечает Юмер. — Он оттого злобится, что третий день ни овцы, ни ярочки не видал. — А как, — говорит, — мы ему сейчас овцу предоставим, он враз отойдет, перестанет злобиться. Веди, — говорит, — сюда овцу, только смотри — беленькую какую, до черных он не больно охочий… Он, — говорит, — у нас русской породы и, видать, больше к светлым привык.

Приволок я из загона овцу. Баранище, как увидал меня, голову задрал, с ноги на ногу переступил, всхрапнул да и застыл на месте.

— Пускай овцу! — говорит Юмер. — А сам у двери стань.

Ну, отпустил я овцу, отошел к двери, а баран не на овцу глядит — на меня.

— Стесняется, — говорит Юмер. — Да ничего, привыкнет. Ты не бойся! Обсеменение, — говорит, — зоотехник проводить должен, а он заместо того, чтобы дела делать, дернул в Лясково к учительше, а здесь все на меня свалил. А мне одному нешто управиться? То ли овцу держать, то ли у барана семя собирать…

Юмер, значит, приговаривает себе, а я с барана глаз не свожу. А уж баран, доложу я тебе! Хоть и хромый я, а все равно стоит на гору влезть, чтобы на такого глянуть. Да это, милок, и не баран даже, цистерна цельная — знаешь, бочки такие бывают, литров на двести! Вообразить невозможно! Лохматый, косматый, шерсть до самой земли свисает, чуть шевельнется, так тебя жаром и обдает! У нашенских баранов взгляд ангельский, а у этого глазищи сверху словно бельмами занавешены, а снизу он как глянет на тебя — точно ножом полоснет! О рогах и говорить нечего — закручены почище иной чалмы! «Эта махина, — думаю, — только тронет овцу — вмиг раздавит,

А коли, не дай бог, рогом ткнет — от овцы одно мокрое место останется!»

Пока я все это соображал, меринос одолел стыд и пошел к овце. Подступился к ней, шею вытянул и — глядь! — мордой к ее морде прижался и замер. Целует, значит! Овца стоит как привязанная. А он голову повернул, проверил, на месте ли вымя, да опять взялся лизать ее к ушам, вроде как причесывает. Как до ушей дошел, всхрапнул. Овца шевельнулась.

Кричу Юмеру:

— Держи овцу! Убежит! А Юмер мне:

— Не бойся, уговорит он ее. Пускай чуток поломается, женский пол без фасону не может. Ты, — говорит, — покури пока, еще время есть! Кавказские мериносы, они особого нрава. Об одном, — говорит, — прошу. Как соберется он на нее вскочить, ты хватай ее за уши и держи, чтоб смирно стояла, а я подставлю посудину, чтоб зоотехниковское дело сделать. Покуда милуются они, время есть, а вот как кончат — не зевай!

Только он это сказал, баран наш как начнет загребать копытами, вроде землю роет… Шею выгнул, то одним копытом притоптывает, то другим, потом морду задерет да раза два-три обежит вокруг овцы, космы тек и развеваются. Потом опять замрет, и опять примется перебирать копытами, плясать…

Уж и не знаю, пляска то была или это он силу свою перед овцой показывал, удивить, поразить ее хотел, но чудно было глядеть, как этакая махина носится, развевая космами, молотит по земле копытами, распаляется и сопит, пока пена не выступила. Тут баран, запыхавшись, опять подошел к овце и лизнул ее в морду. Она тоже его лизнула… И тогда, попригладив ее от ушей до хвоста, он полез покрывать ее…

— Держи ее за уши! — заорал Юмер.

— Сам, — отвечаю, — держи! Я посудину подставлю!

Юмер, значит, ухватил овцу за уши, а я подставлять посудину не стал, отпихнул ее' ногой, и меринос покрыл овцу по всем законам божьим… Обидно мне показалось, чтобы после таких целований да милований все прахом пошло!

Юмер как на меня напустится:

— Рехнулся ты, что ли, или шутки шутишь? Да мы с одного такого захода могли б не одну, а с полсотни овец обсеменить!

— Ничего, — говорю, — он еще сдюжит.

— Да ведь ему еще разогреваться надо! А на дворе, глянь, смеркается уже. -

— Разогреется небось. Это тебе не разогреться, а он разогреется!

Тут мой Юмер совсем взъярился:

— Ты на что это намекаешь? А ну, выкладывай!

— Садись, — говорю, — и нечего на меня глаза выкатывать. Угости цигаркой, я тебе все и выложу… Только не забывай и на барана поглядывать.

— Чего мне на него глядеть? После драки кулаками не машут!

— Вот сейчас самое время на него и глядеть — после драки-то. Ты скажи мне, он чего сейчас делает?

— Овцу лижет.

— То-то и оно! Ты б на его месте уже давно бы храпел, а он кавалер, лижет ее, благодарит, значит.

Засмеялся Юмер: