— Ты уволен по причине неграмотности!

Ахмет подступил к нему поближе и спрашивает:

— А ты кто такой будешь?

— Я, — тот отвечает, — из полиции, чином сержант.

— Мне полицейские сержанты не указ! — говорит Ахмет. — Лесничий мне кокарду прицепил, он ее с меня и сымет.

Общинные управители хотели вмешаться, да кто их слушать будет! И стало у нас лесников не один, а двое. Один возле лесопилки кружит, с торговцем шахер-махеры обделывает, а другой смотрит, что дальше будет. И управители общинные тоже, что делать, не знают: торговец, по слухам, с большими людьми дружбу водит, трогать его боязно. А у Ахмета ружье!

День-другой было тихо, а на третий спозаранку заиграли внизу топоры. И как пошли падать вековые ели — хрясь, хрясь! — гнезда птичьи, ветки, листья — все кувырком полетело. Люди сказывали, что, когда педали эти ели да сосны, Ахмет сидел, притаившись в кустах, глядел, вздыхал и зубами скрипел. А ночью, когда совсем стемнело и лесорубы спать легли, из верхних пещер донесся крик:

— Э-э-эй, люди! Не рубите лес, не то худо будет! Несколько раз тот крик повторился. Кто говорил, человек это, а кто — не иначе, как дух. На другую ночь опять тот же крик:

— Не губите ле-ес! Не то худо будет! Некоторые струхнули, говорят: «Надо уносить ноги». А торговец на них с руганью:

— Какого-то полоумного, — говорит, — мужика испугались! Делайте свое дело. А нужно будет — и власти с нами, и оружие найдется!

Только он об оружии заикнулся, оно и отозвалось: невесть откуда бахнул выстрел, и пуля угодила в коня под сержантом. Сробел полицейский, и к вечеру его и след простыл. У торговца под буками люлька была привязанная. Грянул выстрел — бечевки, на которых люлька держалась, оборвались, и плюхнулся голубчик наземь. Помчался он в общину. Там сразу крик, гам, полетели сторожа лес прочесывать, да ведь это все равно, что иголку в стоге сена искать.

Торговец остался ночевать в общине. Ночью из пещеры опять тот самый голос:

— Не трожьте лес, не то худо будет!

А на другой день, ближе к вечеру, вспыхнула лесопилка, взлетело пламя аж до самого неба. Забили в барабаны народ скликать, но никто не пришел пожар гасить. Гасили одни лесорубы, да и те не шибко старались, так что лесопилка тихо-мирно сгорела дотла.

Торговец сел на мула и уехал. За ним и лесорубы. Остались одни ели поваленные, и все поутихло. Не было тогда в наших краях телеграфов-телефонов, чтоб страх на людей наводить. По-прежнему Ахмет из пушчонки палит, речка течет, лес шумит… Но только недолго это длилось.

Как-то вечером прибыли двое стражников, взяли с собой старосту — и прямиком к Ахмету в дом. Жил он вместе с матерью. Жена у него померла, а второй раз жениться он не стал. Староста кликнул его, Ахмет вышел, тут стражники его и схватили. В одной рубахе, как был, но при фуражке форменной. Поволокли его в управу, затолкали в подвал и стали бить смертным боем, чтобы сказал, кто лесопилку поджег. Дубасили его, ногами топтали, кипятком шпарили, соломой горящей жгли, но он как воды в рот набрал. Утром скрутили ему руки веревками и погнали в город. Гуськом шли: Ахмет со связанными руками — впереди, за ним — один стражник с ружьем, позади — второй. Тропка под сплетенными ветками вилась, стражники и не приметили, когда Ахмет веревки перегрыз, руки себе высвободил. Отвел он одну ветку, отпустил, и та стражника по глазам как хлестнет! С обоими стражниками справился. Отнял патроны, штаны с них снял и отпустил на все четыре стороны. А сам воротился в село с двумя ружьями: на одном плече — одно, на другом — другое. Отыскал в подвале свою фуражку, надел, а управителям общинным так сказал:

— Либо будете смирно сидеть, либо все село спалю! Один у леса хозяин, и хозяин тот — я!

Так-то оно так, да сыскался и другой хозяин, и наслал он конных стражников, взвод ли, эскадрон ли, не скажу. Ахмет подгадал, когда они проедут, и выкатил пушку к ущелью, набил ее ломом железным и прицелился. А как показались стражники, закричал:

— Ворочайтесь назад, не то свинцом угощу!

Те позамешкались, но капитан ихний отматюкал их и погнал вперед. Тогда Ахмет пальнул из пушки, лошади стражниковы попадали одна на другую, а сами стражники врассыпную бросились. И уж больше никто к нам носа не показывал — ни акцизные, ни стражники. Целое лето! Ахмет знай себе лес стережет, пастухи огарки да головешки подбирают, речка течет, лес шумит… А ветер золу да пепел развеял, так что и не распознать, где лесопилка стояла. Только Ахмет больше дома не ночевал и ружья своего из рук не выпускал. Одной рукой ест и пьет, другую на курке держит. Домой к себе и в управу не показывается. От людей держится подальше, оврагами не ходит… Точно зверь лесной!

Как-то раз прислали ему через Сабри Имамова весточку — Сабри в Пашмакли ездил, на ярмарку, — : чтоб явился Ахмет за жалованьем. Сабри сказал, будто начальники судили там, рядили, на чьей стороне правда, и будто порешили, чт© правда-то на Ахмето-вой стороне и даже заслужил он повышение.

Поверил тому Ахмет или нет, не знаю, но ружья по-прежнему из рук не выпускал и даже в мечеть с ним ходил. По пятницам со всех выселок — так уж у нас заведено было — собирался народ у мечети. Мулла попоет, отобьет поклоны аллаху, а потом все сядут под старой ивой потолкозать о том о сем. Кофе варится, сладости разные продаются — веселье, вроде как на ярмарке. В войну еще и скотину резали, так что и мясцом жареным угощались. Кино, и прочего такого тогда еще не было, так что для удовольствия одна мера была — кофе. Одна чашечка — удовольствие, две — радость, три — раздолье! Но три чашки кофе выпить — это только мулла мог себе позволить либо Ахмет. Ребятишки вроде меня, те только глядели да слюнки глотали, либо же — если отец даст монетку — жареным горохом лакомились.

Так вот беда-то, самая последняя и страшная беда, стряслась аккурат в пятницу осенью. Как сейчас помню, виноград собирали. Сабри корзину винограда приволок, оттого и запало мне в память, что осенью дело было. Ахмет пригнал свою яловую корову и прирезал. А уж корова — одно сало! Повесил он тушу на вербу. Отрубает куски и продает. Вокруг бабы толкутся, парни, девки — смотрят. А он в одной рубахе стоит, фуражку набекрень сдвинул, в руке нож держит, а ружье коленями зажато… Тогда-то я всего лучше разглядел его: русый, росту невысокого, но крепкий. Глаза у него были острые, взглянет — как ножом рубили, пилили, скотину пасли, сводили дерево за деревом, по частям, пока не оскалились вот эти лысые склоны, что ты видишь перед собой… Только на самом верху, под скалами, осталось одно нетронутое местечко, и в темные ночи доносится оттуда тот самый голос: «Э-э-эй, люди-и-и, не трожьте лес, не то худо будет!» Ахмет ли это кричит или дух какой — про то я, дед Хасан Дубовик, знать не могу. Но кричать кричит! Лишь только стемнеет да стихнет, беспременно слыхать: «Э-эй, люди-и-и, не трожьте лес, а то худо будет!»

У каждого человека своя судьба, а вот у меня их, Должно, целых две! Сколько себя помню, одна норовит в землю меня вогнать, другая — на ноги ставит… Всю жизнь так! И еще до того даже, как я на свет появился!

Ты, само собой, спросишь: да как же это может быть? А вот так…

Что голова у меня сплющенная, так это благодаря родной бабке. Хотела задавить меня еще в утробе матери, потому что понесла мать за два месяца до того, как они с отцом свадьбу сыграли, и позор, значит, наружу бы выплыл. Велела ей бабка на пол лечь и уж мяла ее, мяла! Мать памяти лишилась, а мне хоть бы хны! Только голова малость расплющилась да набок свернулась.

Которые дети прежде времени родятся, их у нас в селе ранниками кличут, и судьба им за родительские грехи расплачиваться. Все глядят на них косо, будто это их вина, что они родились не в срок. И по этой самой причине все у меня пошло вкривь и вкось. Перво-наперво, мать не стала кормить меня грудью — кусается, мол, и кабы не стала меня тетка козьим молоком поить, переселиться бы мне на тот свет еще до того, как я ходить выучился. Пяти годков мне еще не было, а Меня — в горы, к чабанам, овец пасти, чтобы никому в селе глаза не мозолить, о родительском грехе не напоминать.