— Скажи, господин Василев, что делать? Такая, вишь, беда со мной приключилась!

— Раз подписал, — говорит, — показания, вноси залог. А потом на суде я уж постараюсь тебя оправдать.

— Что делать, если таких денег нет?

— В тюрьму садиться!

— Что ж за напасть такая! Может, ты мне пять тысяч ссудишь?

— У меня нет, — отвечает Василев, — но я тебе дам записку к Ничеву (аптекарь такой был, тоже в околийском бюро демократической партии состояла — На, иди к Ничеву! Пошел я к Ничеву.

— Я, — говорит Ничев, — могу за тебя пять тысяч внести, ежели ты мне вексель на шесть подпишешь. Тут уж, как говорится, куда ни кинь, всюду клин. И решил я: лучше в тюрьму!

Распорядился следователь, явился за мной конвойный, через весь город прямо на станцию препроводил меня, как положено, по этапу и к обеду в окружную тюрьму доставил. Так и шли по улице: я — спереди, конвойный с ружьем — позади. Народ оглядывается, диву дается, что я за злодей такой, у меня шапка и та от стыда покраснела. Говорю конвойному:

— Пойдем рядышком!

А он меня концом ружья подталкивает:

— Шагай да помалкивай!

Только одну поблажку мне дал: разрешил два слова попу написать, что я в тюрьме.

В тюрьме-то мне раньше бывать не приходилось, и думал я, что это бог весть какая страсть, а оно-то вроде и не так страшно мне показалось. Людей там много, люди всякие, хлеб как хлеб, еда как еда, сидишь себе за решеткой и отдыхаешь. В карты не умел я играть — научили меня два жулика, которые со мной в камере сидели. Смекалистые люди оказались, и деньжонки у них водились, так что свою порцию они мне отдавали, а себе харчи прикупали на стороне. Спросили меня, за что я в тюрьму угодил — ну рассказал я, за что да как.

— Василев, — говорю, — меня бы спас, да я обмишурился, подписал, так уж ничего не поделаешь…

Жулики мои переглядываются и посмеиваются.

— Чему это, — говорю, — вы ощеряетесь?

— А тому, что мозги-то у тебя куриные, — отвечает один — Арменко его звали, сам из себя жилистый, лицо дубленое и шибко смешливый. Все зубы скалил, так они у него наружу и торчали. — Ты, — говорит, — не понимаешь разве, что Ничев, Василев и следователь — одна бражка? Следователь таких лопухов, как тЫ, к Василеву отсылает, Василев — к Ничеву. Сначала залог с тебя сдерут, потом в окружном суде оберут, в третий раз — при апелляции, в четвертый — при кассации, пока не останешься ты гол как сокол. Мы, — говорит, — жулики, но мы только карманы у людей обчищаем, а эта разбойничья шайка обдирает вчистую, последнюю рубаху с плеч сымет! Им десятки или сотни мало, им тыщи подавай. Нас как поймают, так засудят, а этих и не ловят, и не судят, наоборот, они шуруют, а дурачки вроде тебя шапку перед ними ломают… На первую удочку ты случайно не попался. Смотри, — говорит мне Арменко, — на вторую не попадись, когда они тебя начнут вызволять… Скажи им, что сам будешь защищаться. А мы уж тебя научим. Как они сказали, так оно и вышло. На третий день вызвали меня на свидание. Гляжу — Василев.

— Прислал меня, — говорит, — Ничев тебя спасать! Вот доверенность — подпиши, чтобы я мог свою роль исполнять! Подвели тебя, — говорит, — под самую страшную статью, и положение у тебя аховое. СлаБа богу, что судья наш — демократ, каким-нибудь манером, а дело выиграем! Подпиши!

— Не буду, — говорю, — подписывать! Нет у меня денег. Сам защищаться буду!

Был Василев в очках, так вторые нацепил, чтобы получше меня разглядеть.

— Ты что, — кричит, — спятил? Хоть жену и детишек пожалей!

— Пускай у следователя этот грех на душе будет, господин Василев! Прощевайте!

Повернулся к нему, значит, спиной и иду к моим мазурикам:

— Учите теперь, что в суде отвечать!

— Расскажи мне, — говорит Арменко, — всю историю от корки до корки!

Начал я рассказывать. Как дошел до телеграмм, он меня останавливает:

— Ты имя и фамилие подписывал или одно фамилие?

— Фамилие, — говорю, — Панайотов!

— Все?

— Все! Что, у меня денег куры не клюют, еще и имя писать?

— А в вашем селе другие Панайотовы есть?

— С десяток, не меньше. Церковь у нас — пресвятой богородицы, по-гречески — панаицы, и потому у нас Панайотовых пруд пруди.

— Вернешься в село, — говорит Арменко, — не забудь свечу поставить пресвятой панаице, через нее тебе спасение выйдет. Приведут тебя в суд, попроси приложить для доказательства список избирателей. Пускай дознаются, кто из десяти или пятнадцати Па-чайотовых телеграмму подписывал… Лишь бы, — говорит, — почерк не сверяли.

— Почерк-то сверяй не сверяй, ничего не дознаешься, потому как телеграммы не я писал, а поп, у него почерк разборчивей, а про попа они не догадаются, а и догадаются, не посмеют его судить, а будут судить, за него архиерей вступится.

— Хорошо! — говорит Арменко. — Откроем тогда заседание.

Он прокурора изображает, второй мазурик — председателя суда, а меня посадили у двери вроде как на скамью подсудимых и начали суд.

Раз пятнадцать мы это дело разыграли, и они потешились, со смеху животы понадрывали, и я языком так навострился чесать, что когда меня потом в суд привели, то и прокурор, и судьи прямо рты разинули… Одно плохо, жена, не спросившись, подписала вексель с процентами на шесть тысяч против пяти, к за десять дней до суда меня из тюрьмы выпустили.

Спрашиваю жену:

— Кто тебя надоумил на свою голову подписать?

— Поп.

— Ты зачем, — говорю, — батюшка, в мои дела нос суешь?

— Это не я, а околийское бюро вмешалось, — отвечает мне поп. — Они решение приняли — как бы там ни было, а залог внести, чтобы ты, — говорит, — не пятнил партию и в тюрьме со всяким жульем не сидел!

Так меня подмывало сказать ему, кто настоящее-то, страшное жулье, но, думаю, промолчу лучше, пускай следствие кончится, пускай и в моем доме мир будет.

Прошел суд. Отмыли меня прямо-таки святой водой, вернулся я в село, да только всего одну недельку в мире и пожил. «В мире и любви», как сказано в Библии. Жене тогда было тридцать два, мне — тридцать девять, все нам было нипочем! Только ребятишки у нас без штанов бегали, и очень мне это обидно казалось, но жена у меня была веселая, не давала сильно над этим задумываться.

— Нашел о чем тужить, — говорит. — Да они еще не понимают, что у них зад голый.

Прошла, значит, неделя, а в понедельник с утречка сторож притаскивается. Фуражку снимает, достает повестку и мне протягивает.

— Кто ж это меня вызывает?

— Читай, — говорит, — ты ведь у нас грамотный! Телеграммы пишешь, сам подписываешь, в чужих карманах деньги считаешь, читай!

И он, значит, поганец, против меня, старосте и секретарю подпевает.

Читаю и глазам своим не верю: вызывают меня в управление общественной безопасности, комната номер три! Написано «срочно», а число не проставлено. «Не иначе, — думаю, — как это староста мне подсу-ропил».

Иду к старосте.

— Твоя, — говорю, — работа?

— Знать, — отвечает, — ничего не знаю!

Ах ты, лиса этакая, гадина паршивая! Смотрит мне з глаза и врет. Пальто на меху себе справил, оборванец вшивый, так ведь я ему старостово место уступил, а теперь он, значит, в гору пошел, на плешивую голову соломенную шляпу напялил, в конторе в ней сидит, не снимает, чтобы — боже упаси! — за мужика его не приняли. Так бы и хватил его по башке, да сподручные старостовы тут как тут! С ружьями! Только и ждут зацепки, чтобы тебя пришибить. Куда податься? С кем посоветоваться? Пошел я к попу, какой-никакой, а все же свояк.

_ Такое, — говорю, — дело… От этой повестки хорошего не жди. Тюрьма не мать родная, но там хоть, — говорю, — и закон и порядок есть, а уж про эту «общественную» такого я в тюрьме наслышался, что рассказать, так у тебя не то что волосы, борода дыбом встанет! Присоветуй, что делать?

— Иди, — говорит поп, — хоть узнаешь, зачем вызывают.

— Узнать-то узнаю, да только поздновато будет1

Скажи лучше, кто б мне помог?

— Сходи к Ничеву!

— Глаза б мои на этого Ничева не глядели!