КТ503b678 уже не слушала. В прошлом она перенесла столько всяких допросов, что давно перестала интересоваться словами и поступками партийных функционеров. Двоемыслие – их вторая натура. Кроме того, под ногами она углядела винт, оброненный при монтаже клетки. Может, удастся винтом разомкнуть кандалы. Или вогнать его в глаз товарищу Декану и пальцем пропихнуть в мозг. Может быть, тогда ее убьют и она обретет свободу. Наконец-то уснет, как ее любимый малыш.

– Но я видел множество призраков сего младенца, – говорил товарищ Декан. – Они спрятаны здесь. Запрещенные рукописи и картины, древние тексты и забытые знания. Схоронены в глубоких темных подвалах. Замурованы в никому не ведомых стенных нишах. Погребены в затянутых паутиной гробницах. Кое-что из утраченного я видел.

Узница завладела винтом, прихватив его пальцами ног. Осталось дождаться, когда снимут наручники, и у нее будут инструмент и оружие. В прошлом она не раз и не два убивала, даже не столь вооруженная.

– И потому я хочу тебя спросить, КТ503b678.

Женщина молчала.

– Пожалуйста, ответь на мой вопрос, и тогда я не отберу железяку, которую ты зажала пальцами ног.

Узница удивилась. Почти все партийцы идиоты. Так озабочены собственной значимостью и самосохранением, что вокруг ничего не видят. Даже не заметят, что их одурачили. Этот не такой.

– Ладно, – кивнула она. – Задавай свой вопрос, товарищ Декан Колледжа.

Декан помолчал. Потом из кармана комбинезона достал и оглядел древний пожелтевший пергамент, словно вдохновляясь его содержанием.

– Если б ты могла изменить один факт истории… – сказал он. – Если б появилась возможность перенестись в прошлое и только один раз что-то одно изменить, куда бы ты оправилась? Что бы ты изменила?

– Я бы ничего не менял, сэр Исаак, – твердо ответил декан Бентли, наполняя стаканы вином. – Добро и зло я бы оставил в покое.

– Да, мистер Бентли, – печально кивнул Ньютон, внезапно еще постаревший, если это возможно для восьмидесятичетырехлетнего старика. – И я бы поступил так же.

В обсуждении исторических ошибок и нынешнего состояния человечества они задались вопросом, сможет ли исправление первых улучшить второе, и были вынуждены заключить: хоть Британия 1727 года крайне неприглядна – разгул сифилиса, угроза банкротства, религиозные и династические свары, постоянная опасность якобинской революции, исходящая от шотландцев, – путь развития страны вполне удовлетворителен, а посему идея кое-что подлатать в ее истории представляется слишком рискованной.

– Всякая гипотетическая перемена, пусть даже самая крохотная, – сказал Бентли, – тотчас откроет дорогу бесконечному числу неведомых вариантов. Может выйти еще хуже.

– Именно. Нельзя исключить, что станет еще хуже, – согласился Ньютон, глядя в окно, в которое барабанил проливной дождь. – Все последние тридцать лет я преодолевал ужас перед такой возможностью. Он мучил меня днем и преследовал ночью. Жизнь моя превратилась в кошмар.

– Но почему, сэр Исаак? – снисходительно улыбнулся Бентли. – В конце концов, это лишь игра. Не в наших силах в самом деле изменить прошлое.

– Да, сэр, вы правы.

– Ну вот. Тогда отбросьте недобрые мысли и насладитесь вином.

– Но через триста лет, вполне вероятно, смогут другие.

– Изменить прошлое? Надеюсь, вы шутите?

– Я серьезен как никогда, декан Бентли. Ежели вдруг люди будущего сами откроют эту возможность, тогда моя совесть чиста. А если нет? Должен ли я их направить? Вот вопрос, который ежесекундно меня изводит и всякий сон обращает в кошмар.

Декан Бентли сдержал смех. Почтенный возраст явно ослабил рассудок Ньютона.

– Но стоит ли об этом тревожиться, а? – Бентли заговорил тоном, каким немощных стариков спрашивают, хорошо ли они покушали и не надо ли им взбить подушку. – Все же триста лет – долгий срок.

Ньютон гневно нахмурился и заерзал в кресле. Раздулись ноздри его знаменитого длинного носа.

– Долгий срок? Вы полагаете, декан Бентли? А по каким меркам долгий?

– По всяким разумным меркам, сэр, это очень долгий срок.

– Надо полагать, под разумными вы подразумеваете собственные мерки.

– Потому что я, надеюсь, разумный человек.

Ньютон вспылил:

– Надейтесь, сэр, но ваше утверждение позволяет это оспорить. Ваш долгий срок показался бы вам мгновением, будь вы планетой, и долей мгновения, будь вы звездой.

Бентли покровительственно хохотнул, давая понять, что даже величайшему сыну Тринити-колледжа непозволительно подначивать декана.

– Что бы там ни казалось, сэр Исаак, это будет один и тот же отрезок времени. Истомленному уроками школяру день кажется бесконечным, а хлопотливому взрослому коротким, но продолжительность дня неизменна.

Чрезвычайно довольный, что отыскал столь изящный и красноречивый пример, Бентли деликатно прихлебнул кларет. Он был уверен, что сразил оппонента.

Напрасно.

– Неизменна? – гневно переспросил Ньютон. – Неужто?

– Разумеется, неизменна!

Ньютон грохнул кулаком по столу, опять расплескав вино.

– Что значит «разумеется, неизменна»? – заорал он. – Что это за аргумент? Вы же преподаватель! Во всяком случае, претендуете на честь так называться! Вы должны знать, что голословного заявления мало. Необходимо выстроить хоть какое-то рассуждение, привести доказательство.

C Бентли слетела спесь:

– Доказательство? Что я могу предложить, кроме логики? – Голос его взвился. – Время есть время. Оно течет от начала к концу.

– Вовсе нет, дубина вы стоеросовая! – завопил Ньютон. – Неужто на всем свете я один это понял? Время не линейно. Оно не идет неизменным курсом, точно дорога из Лондона в Йорк. У него нет ни начала, ни конца, и оно разное для двух людей, двух планет или миллиона звезд. Время разное во всех обстоятельствах. Потому что оно относительно.

– Прошу, успокойтесь, сэр Исаак! – взмолился Бентли. Горячность Ньютона его встревожила, он пожалел, что ввязался в дискуссию. Не дай бог, всемирно известный ученый окочурится в его гостиной. – На свете нет более преданного поклонника вашего гения, нежели я, но с чего вдруг время относительно? Время, оно и есть время. Прислушайтесь – часы тикают. Каждая секунда зафиксирована и одинакова для всех. Вот секунды были в будущем, а теперь уже в прошлом. Замечают их или нет, одна за другой секунды идут здесь, там, всюду. Тик-так – еще одна прошла! В этой гостиной. На солнце. Среди звезд. В раю и аду. Тик и так. Секунда за секундой Господня вселенная движется от Творения к Судному дню.

– Тик-так, тик-так! О чем вы, недоумок! – Ньютон вскочил, потрясая кулаком. – То, что фиксируют ваши часы, что являет себя через тик-так, – совершенно очевидное человеческое изобретение. Полезное устройство, дабы упорядочить день. Придуманная форма понятия времени в пределах циферблата. Это же ясно любому дураку, даже вам! Ваши прочные и неизменные секунды вовсе не прочные и неизменные. Время – таинственная и гибкая субстанция. Повсюду разная. Ибо время относительно.

– Что вы заладили, сэр Исаак? – Бентли тоже вскочил, не в силах сдержать раздражение. – Относительно чего?

– Условий, в которых в данный момент пребывает человек. Где он находится. Движется ли. И как быстро. Направляется ли к объекту или удаляется от него. Движется ли сам объект. Кроме того, следует учитывать местоположение и параметры всякого атома во вселенной, ибо каждый относителен ко всем другим.

Над лужей вина, растекшейся на ковре, ученые стояли лицом к лицу, длинный нос Ньютона почти уткнулся в подбородок Бентли.

– Прошу вас, сэр Исаак, – наконец сказал декан. – Давайте дискутировать культурно.

– Дискутировать не о чем. – Ньютон рухнул в кресло, вновь превратившись в усталого старика. – Я понимаю, о чем говорю, а вы нет. Но вам простительно. Этого никто не понимает, и я проклинаю жестокую судьбу, одарившую меня озарением. Я открыл, как изменить будущее. Это исключительная прерогатива Бога. Но Господь дал мне ключ. Я не могу отмахнуться от того, что знаю, что открыл мне Всевышний. Даже если сойду с ума. Посему, декан Бентли, эти письма и запечатанный ящик я завещаю вам и вашим преемникам.