Прежде Стэнтон не имел повода благодарно вспомнить председателя Мао Цзэдуна. Теперь он появился.

Верная своему слову, в зале ожидания Бернадетт сидела поодаль и закомпостировала билет в другой вагон. За ужином она расположилась в дальнем конце ресторана и лишь поприветствовала Стэнтона стаканом воды.

Такое поведение впечатляло.

Конечно, она была права. С первых минут разговора их охватило сильное взаимное влечение, окрепшее за долгим обедом. Оба ощутимо наэлектризованные, они могли бы не совладать с возбуждением, если б провели в тесном соседстве еще одиннадцать часов. Поди знай, как оно все вышло бы – хорошо или не очень. А план Бернадетт гарантировал, что их встреча в Вене пройдет на высокой трепетной ноте. Ведь Берни была, как выражались однополчане Стэнтона, классная телка.

На Европу спустилась ночь, Хью задремал в своем купе и проснулся лишь на подъезде к Вене.

Бернадетт ехала в голове состава и, наняв носильщика, уже стояла за турникетом, когда Стэнтон еще шел по перрону.

– Берем одно такси? – весело спросила она. – Если хотите, киньте свои вещи на мой багаж. Или предпочтете собственноручно нести свой душевный груз, чтобы в него никто не сунул нос?

– Спасибо, и с рюкзаками я сам справлюсь, – сказал Стэнтон. – Привычка.

– Как угодно. Вы уже решили, где остановитесь?

– Говорят, отель «Захер» очень хорош. Он рядом с оперным театром и, наверное, роскошен, но коль уж мы в Вене…

– Прелестно! Вот там я и поселюсь.

Очередь на такси была короткой, и вскоре они ехали по пустынным улицам.

– Ни души. И так всегда, едва стемнеет, – сказала Бернадетт. – Днем здесь чудесно, а вечером тоска зеленая. Вы знаете, что в десять часов венцы уже в постели? Иначе их штрафуют.

– Да перестаньте! Штрафуют? Быть такого просто не может.

– Ну вроде как штрафуют. Понимаете, все венцы живут в многоквартирных домах, и те, кто припозднился, платят привратнику. Вот они и мчатся домой сломя голову. Смешно: давясь от спешки, съедают ужин за двадцать крон, чтобы не давать пару геллеров сторожу. Глупо, правда?

– Похоже, вы знаете этот город, Берни.

– В восемнадцать лет я провела здесь месяц, сопровождая свою тетушку. Она обожала оперу, которую я не особенно чту, но Вену я полюбила и до сих пор люблю. Три года назад я была здесь на конференции по женскому здравоохранению. Другого такого размякшего города я не знаю. Венцы рано ложатся и поздно встают, а затем все поголовно сидят в кафе и болтают о театре. Вы не представляете, сколько у них способов готовить кофе – на каждый час дня свой рецепт. Наверное, дело в том, что Вена привыкла быть старой доброй столицей, но, утратив свою важность, взяла и размякла. Я к тому, что в Лондоне или Берлине все суетятся: мы хотим всех опередить, немцы пытаются нас догнать. Насколько я знаю, в Нью-Йорке лихорадка еще бешенее. Даже Париж хочет выглядеть главным и значимым. А Вена как будто сдалась, понимаете? Австрийцы знают, что живут в разношерстной недопеченной империи, а их дряхлый император больше озабочен дворцовым этикетом, нежели международной политикой. Они оставили всякие хлопоты и теперь наслаждаются жизнью. Вы слыхали о Карле Краусе?[21]

Как ни странно, Стэнтон слыхал. В университете под руководством Маккласки он изучал Австро-Венгерскую империю и знал прославленного венского сатирика.

– Издатель журнала «Факел», верно?

– Браво. Вы самый эрудированный военный из всех, кого я знаю. Так вот он сказал: «С Берлином все серьезно, но небезнадежно. С Веной все безнадежно, но несерьезно». Хорошо сказано, правда?

Бернадетт безумолчно щебетала, рассказывая о красивых зданиях и парках, мимо которых они проезжали, а потом вдруг оказалось, что «даймлер» уже доставил их к отелю «Захер».

– Кажется, я разболталась, – смутилась Берни.

– Чуть-чуть, – согласился Стэнтон, расплачиваясь с таксистом. – Но было интересно.

– По правде, я слегка волнуюсь. Наверное, вы думаете, что я слишком скоропалительна, но вообще мне это не свойственно.

– Мне тоже.

– Все из-за вина. Да еще «Манхэттен». Ну вот. Мы на месте.

Они вошли в вестибюль и направились к стойке портье.

– Вы сами, хорошо? – сказала Бернадетт. – А то я вся закраснеюсь.

– Договорились… но вы не передумали? Насчет одного номера?

– Нет. Мне случалось красться по коридору. Это гадко. Чувствуешь себя воровкой.

– О’кей.

– О… что?

– Американское словечко. То есть все в порядке.

– Вот как. Ну давайте, идите.

Как ни странно, Хью тоже немного нервничал и смущался. Удивительно. Он взрослый мужик, военный, который участвовал в бесчисленных секретных операциях во многих странах, а нынче вообще изменил ход истории. Хорошо вооружен, при деньгах, внушителен и впечатляющ по всем статьям. Джеймс Бонд отдыхает. Так чего же он дергается, словно семнадцатилетний юнец?

Наверное, из-за портье. Вон какой – длинный, тощий, седовласый, с аккуратной эспаньолкой. Прямо карикатурный Дядя Сэм, только без добродушного прищура. Нет, скорее учитель, который сейчас устроит школяру выволочку за неприличные открытки, обнаруженные в его портфеле.

Ситуация, прямо скажем, деликатная. В 1914-м ни один солидный отель не сдаст номер неженатой паре, а от иностранцев потребует что-нибудь вроде брачного свидетельства. С другой стороны, любовники были во все времена и как-то устраивались.

– Добрый вечер, – поздоровался Стэнтон. – Вы говорите по-английски? Если нет, будьте любезны пригласить того, кто знает мой язык.

– Разумеется, я говорю по-английски, сэр, – ответил Дядя Сэм. – Вам угодно снять номер?

– Да, мы с женой только что приехали из Загреба. Я бы заранее вас уведомил, но на загребском телеграфе никто не говорил по-английски. Просто невероятно. Мы возьмем лучший номер. Пришлите бутылку хорошего рейнвейна, непременно охлажденного, и что-нибудь перекусить. Скажем, сыр и прочую холодную закуску.

– Слушаюсь, сэр. Позвольте ваши документы.

– Вот мои бумаги, а женины на самом дне чемодана. Надеюсь, хватит моих удостоверений. – Под письмо от министерства иностранных дел, скрепленное гербовой печатью со львом и единорогом, Стэнтон подсунул купюру в десять крон. – Смотрите, кто-то оставил деньги. Возьмите себе. Хозяин вряд ли найдется.

Портье забрал деньги и подал ключ.

Коридорный проводил новых постояльцев к лифту.

– Такое чувство, будто мне семнадцать лет, – прошептала Бернадетт.

– Наши чувства схожи, – ответил Стэнтон.

– Вы вправду его подмазали?

– Да, и если б это не сработало, мне пришлось бы его пристрелить.

Коридорный занес багаж в номер, и Стэнтон с Бернадетт вышли на балкон, с которого открывался вид на город. Совсем как в Стамбуле, подумал Хью. Только теперь он был не один. Почти полная луна заливала древнюю столицу серебристым светом.

Бернадетт прижалась к плечу Стэнтона.

– Вы впервые наедине с женщиной, с тех пор как?.. – она не закончила фразу.

– В общем, да, – признался Стэнтон. – Если я правильно понял ваше «наедине». В начале года я долго гостил у своего кембриджского профессора, но она старая и толстая, и мы лишь говорили об истории.

– Вы учились у профессора-женщины? В Кембридже? Как такое возможно?

– Я хотел сказать, жена моего старого профессора. Она мне сочувствовала, потому что… ну, я был совсем один.

Бернадетт прижалась теснее.

– Это очень приятно. В смысле, для меня. По-своему льстит. Или так нехорошо говорить?

– Нет, все в порядке.

В дверь постучали – прибыл ужин. Официант хотел постелить накрахмаленную скатерть и разложить серебряные приборы, но Стэнтон, сунув чаевые, выпроводил его из номера.

– Может, поужинаем на балконе? – Хью взял поднос. – Ночь теплая.

Они уселись в кресла, Бернадетт закурила сигару.

– Я начала курить, потому что отец терпеть не мог курящих женщин. А теперь пристрастилась. Не желаете?