— Вдруг да вы кого-то пропустили из старых чекистов? А именно он и в курсе, — прислушиваясь к лошадиному ржанью снаружи, сказал Антон и вспомнил, что пора попоить коней — успели остыть с дороги.
— Кто же еще?— вслух напряженно думал Капотов.
При этих словах Дятлов встрепенулся и, сощурив косые глаза, сказал:
— С Рудаковым говорили?
— Он и жмет на меня. Кончай, мол, с бандитизмом, — поморщился Капотов.
— Так же, как вы на нас? — усмехнулся, подмигнув Дятлову, Антон.
— Еще похлеще!
— А вот он-то и может знать про Лешего, — сказал Дятлов.
— Точно! — обрадовался Капотов и потянулся к телефону.
Рудаков — ответственный работник ЧК, который в начале двадцатых годов возглавлял здесь секретную службу. Теперь он давно служил в Новосибирске в краевом ГПУ и был прямым начальником Капотова.
Рудаков подошел к проводу, но не стал говорить по телефону, а пообещал срочно выехать в Абакан по этому и другим неотложным делам и через двое суток был на месте.
Встречать его пошел на вокзал сам Капотов, взбудораженный роившимися в голове версиями и сгоравший от нетерпения хоть что-то узнать. Капотов был готов сейчас к любому разносу, лишь бы Рудаков прояснил сложные и пока что совершенно темные детали истории с Лешим.
Сунув мускулистую руку Капотову, Рудаков задиристо, совсем по-мальчишески, усмехнулся в аккуратно подбритые квадратные усы:
— Не обошелся без меня! — и добавил. — Я знал человека по кличке Леший. Кстати, этой сказочной кличкой его наградил Иван Николаевич Соловьев, бандит из бандитов.
— Они что? Одного поля ягода? — стремясь поскорее разузнать все, спросил Капотов.
— А уж это решай сам. Только он погиб, Леший.
— Данные проверялись?
— Да. Он был убит при ликвидации остатков соловьевской банды. Подробности? Ну то, что мне известно и о чем я слышал стороной или догадывался, постараюсь рассказать. Дело, прямо скажу, запутанное, сложное.
8
Осень 1919 года. Северные, прожигающие насквозь ветры, хлябь бесконечных дорог и жестокие схватки с отступавшими на восток отчаявшимися, злыми колчаковцами. От боя к бою, от привала к привалу скрипели разбитые партизанские телеги, везшие горбатые пулеметы, провиант и раненых.
На одной из головных телег большого обоза армии Щетинкина, утопая в пахучем лесном сене, лежал худой, белый, как полотно, хакас лет двадцати. В сражении под тувинским городком Белоцарским он был тяжело ранен разрывной пулей. Поначалу привыкшие к смертям партизаны определили, что парню каюк, не выживет, но он в огневице отлежал свое и каким-то чудом стал поправляться. И случилось так, что по пути в Минусинск обоз был отрезан от остальных частей щетинкинцев, его зажали в кольцо. Белогвардейцы отчаянно атаковали, пытаясь захватить продукты — голодно было им в горах. Многие красные в бою том погибли. Казалось, обоз теперь можно взять голыми руками.
А хлынули белогвардейцы лавиной к подводам — с подвод в упор затрещали дружные выстрелы. Кто только мог из раненых взять оружие, тот и хватал карабин, винтовку, наган и бесстрашно палил по врагу. И молодой хакас с рваным боком, а звали его Сыхда Кирбижеков, убил в той стычке шестерых. И как только стрелять умудрялся — лежал-то он на спине.
Но сила у белых была большая. И неизвестно, чем бы закончился этот неравный бой, не подойди к обозу партизанская подмога. Сам Щетинкин лихо рубился, валил, врагов направо и налево — ух и яр был, — а узнал про подвиг Сыхды — расцеловал, как водится, в губы обескровленного, еле живого парня и приказал партизанским лекарям получше ухаживать за Сыхдой и вылечить, поставить на ноги славного героя во что бы то ни стало.
Потом, когда завалили землю снега и ледяная овчина укрыла реки, Сыхда у походного костра распрощался с друзьями-партизанами, сел верхом на доброго коня, подаренного ему все тем же Щетинкиным, и подался в родные края, спрятав под чепрак свой боевой карабин. А еще был у него офицерский маузер — на тот случай, если по пути вдруг да придется столкнуться с белыми. Много их, мелких колчаковских отрядов и банд, голодных и оборванных, ходило тогда по сибирским селам. А домой приедет красный боец Сыхда — сдаст оружие советской власти, оно скотоводу совсем ни к чему.
Однако далеко не доехал он до родного улуса, почти двести километров. Подрядился батрачить у шибко богатого кулака в приенисейской деревне Копены, а про рану свою придумал нехитрую историю, что, дескать, оплошал на охоте; споткнулся в валежнике, стукнул прикладом ружья о землю, оно и жахнуло. Вроде бы поверили деревенские.
Так вот и жил, со скотом управлялся, сено возил. И однажды усталый шел с заимки в деревню. Шел накатанным зимником, обдумывая свое не очень устроенное житье, размышлял, как уйдет от кулака и вступит в коммуну. Тогда неподалеку была первая в тех краях коммуна «Сибирская пчелка». Действительно, коммунаров было в ней, что пчел в улье, и председательствовал там знакомый Сыхде мужик, тоже красный партизан из армии Щетинкина.
Но тут, откуда ни возьмись, появились в открытой степи двое конных в черненых полушубках. Выхватили сабли, в азарте угрожающе машут ими над головами, кричат матерно, во всю глотку, догоняют. Сыхда напугался, хотел бросить в снег маузер, спрятанный под полою овчинной шубы, да понял, что бросать поздно: заметят — убьют. А не схоронишь оружие, непременно станут обыскивать, найдут — тоже смерть. Выхода вроде бы не было. И потому весь сжался Сыхда и покрепче стиснул за пазухой рубчатую рукоять маузера.
— Чего ты там держишь? — осаживая заиндевелого на морозце, широкогрудого коня, гаркнул первым подскочивший к Сыхде казак. На усатом лице недобро глядели глубоко запавшие глаза.
— Золото из-под коровы.
Другой, не доверяя сабле или не желая ее пачкать, рвал с плеча драгунскую винтовку. По всему было видно — шутить не любит. Злобствовали тогда казаки в тайге и в степи, им ничего не стоило застрелить или зарубить подвернувшегося под руку человека. И стало Сыхде понятно, что надежда на спасение невелика и что уже не разминуться ему с казаками — кому-то остаться лежать здесь, на завьюженной, стылой постели.
А первый казак уже занес саблю над головой Сыхды. И, возбужденный смертельной опасностью, Сыхда, не раздумывая, рывком отвернул заиндевевшую полу шубы и выстрелил в конных дважды. Казаки, как по команде, замертво попадали с седел, даже не вскрикнули перед кончиной, не застонали.
«Что делать теперь буду? — озираясь, в полном недоумении подумал он. — Казаки вроде бы копенские, худо мое дело».
Освободил Сыхда нога казаков от стремян, оттащил покойников с дороги в сугроб, присыпал снегом, чтобы скоро их не нашли. Ничего не взял у них Сыхда, кроме оружия да еще сытых коней, снова огляделся, вскочил в седло и к утру следующего дня был уже в Абакане. Долго искал самого большого начальника, их оказалось здесь много, пока не добрался до чекиста Рудакова, а тот в заботах, вроде бы и не рад Сыхде.
— Как я тебе могу поверить? — со вздохом спросил Рудаков, выслушав очень уж подробный, обстоятельный рассказ Сыхды. — Документов у тебя никаких, свидетелей, что ты побил казаков, тоже нет.
— Вот тебе две винтовки, вот тебе две шашки и наган. Забирай двух бегунцов.
— Это не доказательство. Тебя к нам могли подослать.
— Кто мог? Зачем так говоришь? — закипятился, замахал руками Сыхда. — Мне не веришь, у Щетинкина спроси, кому он лошадь дарил, быструю, пегую!
— Щетинкин коней дарил многим, — Рудаков пристально глядел на хакаса, все-таки заинтересовался им. — Оружие я, конечно, возьму, а тебя — нет.
— Почему — нет? — рванулся к нему Сыхда, кровь бросилась ему в лицо. Его злил, как ему казалось, равнодушный тон Рудакова.
— Потому что я тебя не знаю, кто ты есть.
— И я тебя не знаю! — вскричал Сыхда и резко отвернулся к двери. Нет, не на такую встречу рассчитывал он, едучи в Абакан. Думал, что его здесь похвалят, возьмут на службу.