Естественно, удержаться все это не могло, и мы были там отнюдь не для того, чтобы поддержать наше маленькое сообщество: совсем наоборот, каждый опирался на неизбежность развязки — неизбежность, которая не имела ничего общего с течением времени, — но опирался на нее столь сильно, что возведенное ни на чем здание мгновения могло показаться самым что ни на есть надежным. Такое положение вещей отнюдь не являлось делом чьих-либо рук, я хочу сказать, никто не оглядывался, чтобы к нему присмотреться. Не знаю, что об этом думали снаружи: конечно же, ничего, ибо они ничего и не видели; но следует добавить, что и внутри люди не были расположены поглядывать на нас свысока, отказываться от глубины своей жизни, особенно в подобный момент, ради удовольствия сурово нас осудить. Не могло быть и малейших сомнений, что это осуждение рыскало вокруг да около меня, искушение, ловушка, в которую мне ни в коем случае нельзя было попадаться, и даже сейчас, когда я все это связал, я хозяин того, что говорю, а не того, что видел. Но с тех пор, хотя подчас я оказывался столь близок к тому, чтобы все увидеть, что, дабы не затеряться в этом видении всего и вся, должен был с чудовищным усилием осуждать себя на пассивность, с этого момента — что явилось, без сомнения, результатом долгой истории, но еще более — чего-то не мною произведенного, во что, как мне кажется, я вполне проникну, лишь когда наступит подходящий момент, — и я, я тоже завоевал право твердо придерживаться единственно страсти своего взгляда, пусть даже бесплодного и не особо счастливого.
Мы ждали? Не думаю, разве что это сказывалось в до крайности осмотрительном по отношению ко времени поведении, каковое заключалось прежде всего в том, чтобы его на наш собственный лад — и лад этот бывал весьма различен — усмирить, превратив каждое мгновение в оставляемое в дальнейшем на произвол судьбы беспокойство. К непреходящим удачам относилось то, что единственная по-настоящему активная особа прикладывала все усилия, чтобы все так и осталось. По причинам не вполне проясненным — это была одна из областей, к которым мне не хотелось обращаться, — словно она заранее надумала, что, поскольку из той точки, до которой мы дошли, вернуться назад, по крайней мере напрямую, было уже невозможно, ей надлежало или решительно и энергично все остановить, сковать ситуацию, или же ее продолжить, изолировав таким образом, чтобы ничего не могло здесь произойти помимо ее контроля и не сообразно ее взглядам; или еще — в надежде, что отрезанная от своих истоков и сносимая по течению эта столь угрожающая ситуация в конце концов разложится в лишенную будущего заурядность: не таковы ли были ее соображения? скорее мои; ее подталкивало нечто, во что мне было не проникнуть. Но если я плохо видел, что было у нее на уме, я отлично видел, с какой сноровкой она — с самого начала, пока я спал — преподала урок видимостям, установив вокруг нас рамки надежного существования.
Чересчур проницательная к тому же, чтобы делать вид, будто действует сама (будь то нехотя или по доброй воле), никогда не выказывала она и намерения обложить со всех сторон будущее. Мне кажется, и речи не шло о том, чтобы, предвидя, что мое пребывание затянется, сделать его нескончаемым. Самое большее, все сложилось таким образом, что идее ухода или даже воспоминанию о моем прибытии не было в данный момент здесь места — но только в этот единственный момент, что, ограничивая перспективу кратчайшим промежутком времени, наделяло его необыкновенным апломбом. Выдавались, насколько я могу судить, и мгновения, одни довольно приятные, другие куда более тягостные, на основе которых я чувствовал себя настолько прочно вдали от любого горизонта обосновавшимся, что, если бы меня спросили, на каком основании я там присутствую, я бы дерзко ответил: “Ну как же, все продолжается!” Продолжается, отнюдь этим не ограничиваясь, но даже в самых ясных замечаниях, какие я только мог для себя сделать о том, что “в точности” происходило, в этих достаточных для меня, для той моей стороны, что смотрит на мир, мимолетных замечаниях я узнавал власть, намного превосходящую видимость и коренящуюся в ее отблеске далеко в прошлом.
Думаю, мы разыгрывали друг друга, но стараясь при этом обманывать как можно меньше. Если бы я захотел представить себе повадки каждого из нас, я бы наткнулся поначалу только на одну странность: между нами царило согласие. Эти моменты и сейчас со мной, всегда для меня на удивление простые и счастливые. Конечно, ни Клавдия, ни я со своими задними мыслями не сумели бы подобрать столь же точный тон: несмотря ни на что ее тянуло за мной надзирать, меня — от нее ускользнуть. Но в работе над гобеленом, который мы стежок за стежком вышивали из наших жестов, — гобеленом, вполне достойным украшать какой-либо музей, — свойственные нам отсутствие гибкости и чопорные манеры исчезли благодаря той совершенно естественной жизни, что установилась между нами. Надо сказать, что во внешне столь фальшивой ситуации естественность эта напоминала скорее некое наваждение, вызванное воспоминанием об истине у существ куда менее истинных. Что касается меня, не мог и я быть ни очень уж прозорливым, ни очень несговорчивым. Я опустил занавес. И то, что осталось от меня перед этим занавесом, казалось преданным только одному занятию — вглядываться в лицо, касаться тела, но отнюдь его не удерживать, еще менее — задавать вопросы, пытаясь узнать, что же этому лицу во мне видно. С моей стороны тут была поспешность, живость ни о чем больше не заботящегося мгновения. Чего я просил? В какие-то моменты я мог найти подобное лицо весьма сдержанным, подобное соприкосновение весьма отдаленным, а столь совершенную любезность — странно обоюдной. Но моментам этим не было в моем существовании места: оно всегда сводилось к одному-единственному, на диво приятному и важному мгновению, создававшему у меня впечатление, что все пространство — от самого дальнего и до самого ближнего, — целиком занятое живой реальностью некоего облика, открывает для меня соразмерный в своей безбрежности этому облику мир. У того, кто живет не в нем, ничего нет, но извне вопросов мне не задавалось. Одно-единственное — и самое что ни на есть мимолетное — соприкосновение, которым я с отчаянным упорством притягивал к себе достоверность и интимность беспредельного согласия, — мне не нужно было больше ничего, да ничем больше я и не был, и наверняка ничего другого, что также было бы достойно имени вселенной, и не оставалось по ту сторону всех рубежей: меня туда было не заманить, по крайней мере пока не исчерпалась энергия этого мгновения.
Возможно, я тешил себя иллюзиями касательно достоинств нашего согласия, и под этим именем мне, может быть, представляются главным образом возбуждение и неведение моих собственных устремлений. Не могу решить, но на самом деле это ничего не меняет: то были моменты неведения, а не смертельной борьбы. Отлично помню, что между нами имелось нечто оживленное, нечто живое. Вижу, например, такую картину: над пианино, прямо передо мной висел портрет Юдифи той поры, когда я ее еще не знал; замечательное произведение, и я рассматривал его с удовольствием (дело происходило, должно быть, поздним утром). Где-то справа от меня начинали заниматься дрова, где-то, но ближе — я мог до него дотронуться, — замерло живое тело, повернувшееся, должно быть, к огню; дерзко запылало полено, и его пламя сгущало дневной свет. Я протянул к этому телу руку, и где-то на уровне бедра ее обжег сухой, растительный жар (его излучало пламя), тут мне пришло в голову, что она потихоньку, сама того не замечая, поджаривается. Я ей так и сказал. Но я был предельно счастлив, что она пресытилась ради меня всем пламенем полена и поднесла мне единственную животворную точку, пылающий кончик лучины. Она любила огонь и проявляла большие способности во всем, что касалось его жизни, — это составляло одну из закрепленных за нею обязанностей, а тут она намеревалась добиться чего-то просто великолепного, огромного пламени, как сказала она выпрямляясь, ибо вставала, чтобы получше вглядеться в огонь, на колени. “Посмотрите, посмотрите!” Вся в волнении, она показывала мне на пособничество воспламеняющегося полена, и это предгрозовое содрогание являлось волнующим зрелищем и для меня.
