— К чему такие предосторожности?

— Вы же знаете, лозунг отменен. Я должен все взять на себя.

— Тогда прощайте, — и она протянула мне руку, потом отошла вглубь комнаты.

Я вынул из кармана фотографию ребенка, которую мне дала повстречавшаяся ранее женщина, и прикрепил ее к стене на уровне глаз. И тут же изображение взорвалось; оно обожгло мне взгляд, выломало часть стены. Но эта заново открытая в пустоту дыра ничего не открыла: она заслоняла вид, и чем сильнее ощущал я свободу горизонта, тем полнее свобода эта становилась возможностью ничего не видеть, которой и поддавалась сама пустота. Никакому глазу не возродиться из подобного обмена, столь же беспечного, как и взмах крыла бабочки. Я обратился в камень. Я был и памятником, и крушащим его молотом, я рухнул на землю. Я все еще лежал, когда меня посетил владелец башни.

— Что такое? — сказал он. — Каким играм вы предаетесь? Для приходящих ко мне установлены обычаи и обряды. И что это за женщина?

Я с трудом поднялся на ноги и тихо сказал: “Вот видите, вы ничего не знаете”. Но я был так слаб, что мне пришлось сесть, и человек обмотал вокруг моей шеи веревку от колокола.

— Сейчас я расскажу вам об этом здании, в которое вы вошли от нечего делать. Это последняя сохранившаяся башня. Она не должна обратиться в развалины, как все прочие. Если хотите, оставайтесь здесь, но оставьте надежду увидеть, как в последнее мгновение она на вас рушится.

Я почувствовал исходящий от его слов холод.

— Вы владелец башни, — пробормотал я. — Вполне естественно, что вы считаете ее несокрушимой и сами не в состоянии предвидеть ее падение. Но у меня-то ничего нет.

— Если вы сможете продержаться, пока не пропоет петух, — сказал он, возвысив голос, — вы увидите, что я — Всемогущий.

Услышав эти слова, я засмеялся, но смех стоил мне последних сил. Как мог я говорить, когда так ослаб? Какая слабость! Какое изнеможение! Я знал: я уже слишком слаб, чтобы умереть; я видел себя таким, каким и был, осаждаемым всевозможными напастями человеком, который без жизни упрямится жить. Да, и слабостью моей тоже пытался воспользоваться здешний хозяин. Чего он от меня хотел? Он насмехался над моим головокружением, он показывался и исчезал, он кричал: “Посмотри же мне в лицо” или “Кто бы мог меня отрицать?” или же вдруг — странным голосом, самым задушевным, самым умиротворяющим, какой я когда-либо слышал: “Мой сообщник”. Какой голос! “Возможно ли это?” — сказал я, выпрямляясь. И тогда, что же тогда произошло? В свою очередь и я полюбил его, этой любовью им пренебрегая. Я простерся перед ним; как перед монархом, перед ним уничижался и, приняв в качестве господина, его же и закрепостил собственным его монаршеством. И мы оказались связаны так, что ему, чтобы вновь стать самим собой, пришлось сказать мне: “Я тебя дурачу, я всего лишь животное”, но после этого признания я только удвоил свое поклонение, и в конце концов друг подле друга остались всего-навсего печальное животное и присматривающий за ним слуга, отгоняющий мух. Солнечный луч, воздвигнутый словно камень, замкнул их обоих в иллюзии вечности. Безмятежно наслаждались они покоем.

Разбудила их охваченная тревогой женщина.

— Вставайте, — кричала она, — пожар пожирает леса, земля содрогается.

Она бросилась перед ними на колени, умоляя спасти ее.

— Женские бредни, — сказал владелец. — Все спокойно. Тщетно бьется ночь о стены города.

— На помощь, — вновь закричала она, расталкивая их. — Воды залили окрестность, в пустыне бушует буря.

Но они смотрели на нее с недоверием. В этот миг через окно, стекло которого было выбито, донеслись отчаянные призывы огромной толпы.

— Мы пропали, — сказала женщина, — город погрузился во мрак. Лучше бежать, чем оставаться в этой старой шатающейся постройке.

— Прикажите наконец ей замолчать, — обратился владелец к своему напарнику. — Своими криками она портит мне пробуждение.

Она попыталась открыть дверь, но башню потряс ужасающий грохот. “Это рухнула лестница”, - закричала женщина. Обозлившись, хозяин дома схватил ее за руки. “Я царил над миром, — прорычал он, — и я заставлю вас замолчать”. Комнату тем временем начали освещать языки пламени. “Полноте, не нервничайте: мы вполне сможем поладить”. Когда на здание обрушился вал камня и песка, он изо всех сил сжал ее в своих объятиях.

— Увы, — пробормотала она, — разве вы не чувствуете, что под нами нет почвы?

Но он ободрил ее своим спокойствием, и когда падающая башня извергла их наружу, все трое упали без единого слова.

1935, 1936

События эти произошли со мной в 1938 году. Говорить о них мне до крайности неловко. Уже не раз пытался я придать им письменную форму. Если я написал кое-какие книги, то лишь потому, что надеялся положить книгами всему этому конец. Если написал романы, то родились они в тот миг, когда слова начали отступать перед истиной. Я не боюсь истины. Не опасаюсь выдать какой-либо секрет. Но вплоть до сих пор слова были слабее и уклончивее, чем мне бы хотелось. Знаю, в их уклончивости содержится предостережение. Было бы благороднее оставить истину в покое. Для истины было бы как нельзя полезно не открываться. Ну да теперь я надеюсь с этим быстро покончить. Покончить с этим тоже благородно и важно.

И все же, не надо забывать, однажды я уже преуспел в изложении тех событий. Случилось это в 1940 году, в последние недели июля или же в первые августа. В праздности, навязанной мне оцепенением, записал я свою историю. А кончив записывать, ее перечитал. И тут же уничтожил рукопись. Сегодня даже не могу вспомнить ее объем.

Я буду писать свободно, в полной уверенности, что рассказ мой только меня и касается. На самом деле, его можно было бы вместить в десяток слов, что как раз и делает его таким страшным. Десять слов, которые я могу сказать. Я сопротивлялся им целых девять лет. Но сегодня утром, которому (как я только что с изумлением обнаружил) случилось быть 8 октября и, следовательно, чуть ли не годовщиной первого из тех дней, я почти уверен, что слова, которые не стоило бы писать, будут написаны. Мне уже несколько месяцев кажется, что я на это решился.

У тех событий немало свидетелей, хотя лишь один из них, самый, правда, к тому подходящий, уловил отблеск истины. Мне случалось — сначала часто, потом пореже — звонить в квартиру, где все, собственно, и происходило. Когда-то я и сам жил в этой квартире — в доме 15 по рю де… Сестра той молодой женщины некоторое время оставалась, вроде бы, еще там. Что с ней стало? Она жила, как она любила говорить, за счет мужской галантности. Полагаю, она мертва.

Вся воля, вся способность к жизни были отданы ее сестре. Их заурядная буржуазная семья жалким образом шла ко дну. Отец был убит в 1916 году; мать, оставшись во главе кожевенной фабрики, разорилась, сама того не заметив. Она вторично вышла замуж, на сей раз за какого-то скотовода, и в один прекрасный день супруги, плюнув на свои предприятия, купили винный закуток на одной из улочек XV округа. Там-то они, должно быть, и разорились окончательно. Вообще-то часть фабрики принадлежала двум дочерям. Денежные споры принимали подчас весьма острый характер. Надо отдать справедливость, год за годом мадам Б. тратила на здоровье своей старшей дочери немалые суммы, которыми она ее, совершенно не отдавая себе отчета, правда, и попрекала.

Событиям этим я храню “живое” доказательство. Но без меня доказательству этому ничего не доказать, и надеюсь, что на моем веку до него никто не доберется. Когда же я умру, оно окажется лишь шелухой некой загадки. Надеюсь, что после моей смерти те, кто меня любит, наберутся смелости уничтожить его, в него не вникая. Позже я на сей счет кое-что уточню. Если же что-то выйдет не так, умоляю их не набрасываться внезапно на мои немногочисленные секреты, не читать мои письма, коли таковые обнаружатся, не разглядывать фотографии, если они попадутся на глаза, и, главное, не открывать того, что закрыто: пусть они уничтожат все, не зная, что именно уничтожают, в порыве и неведении, диктуемых истинной привязанностью.