Впоследствии стало легче истолковывать обстоятельства этой встречи, но никогда они не стали яснее, чем в тот момент. Черты характера Н(атали) их скорее затемняли. Однажды я спросил ее: “Почему вам взбрело в голову прийти?” К тому времени я уже раз пять встречал ее в одной конторе. “Я забыла”, - ответила она, и думаю, сказала правду. К тому же она была более чем застенчива, хотя и способна на самые незаурядные поступки. Например, она очень часто терялась в Париже, и, несмотря на свою робость, ей приходилось останавливать прохожих, чтобы узнать дорогу; но у нее тут же вылетало из головы, что она собиралась спросить, или же, если она это вспоминала, забывался полученный ответ. В крайнем случае она могла отправиться на поиски кого-то незнакомого, но если этот незнакомец был ей хоть немного знаком, затея эта становилась намного сложнее, а если она знала, что встреча будет ему в тягость, — то и вовсе немыслимой. День был субботним, выходным, но в тот момент ей следовало бы находиться со своей маленькой дочкой; поздний же час, если и не помешал, очевидно, ей зайти в отель, сулил уйму возможностей заблудиться на улице, поскольку в темноте она видела очень плохо.
Много позже она сказала мне — и осталась в этом убежденной, — что я ни на миг не понял, кто она такая, и однако же отнесся к ней не как к незнакомке, а как к кому-то, кого знал более чем хорошо. Потому-то она и сама была сбита с толку — ей никак не удавалось справиться с безмерной задачей и заставить себя узнать, сказать мужчине, смотревшему на нее глазами, в которых она себя не замечала: вы встречали меня там-то и там-то. Это казалось ей невозможным. Но поскольку я к тому же обращался к ней со своего рода свирепой интимностью — а вовсе не как с посторонней, — ей не оставалось ничего другого, как поверить, что произошло нечто, от нее ускользнувшее, и что на самом деле я ее отлично знал, пусть даже сама она оказывалась тогда кем-то себе совершенно незнакомым. Она мне повторила или, точнее, досказала нечаянно начатую фразу, которую мне стоило больших трудов заставить ее договорить — и из-за тыканья, и из-за самих этих слов, про которые она думала, что не должна их слышать. В какой-то момент я сказал ей: “Ты сошла с ума, зачем ты сегодня вышла на улицу?” Вернувшись домой, она вспомнила эти слова и, как только они пришли ей в голову, почувствовала себя невероятно довольной (в то время как сама ее вылазка оставила у нее ощущение кошмара), но также и убежденной, что только что совершила безумный поступок, который ее неведение и легкомыслие сделали еще ужаснее. Поэтому она хотела полностью стушеваться, и больше я от нее ничего не добился.
Она ушла, вот мое главное впечатление от остальной части вечера. Я вновь задумался о девушке, сообщившей мне утром о своей свадьбе. Она работала в банке, и я знал, где она живет, совсем рядом, на рю М. (на которой впоследствии случаю было угодно дважды меня чуть не поселить). Я отправился к ее дому, в котором в то время размещалась и редакция одного политического еженедельника. На лестнице — в этом старом, обветшалом доме была весьма импозантная лестница — мне по плечам прошелся ледяной сквозняк, меня охватила усталость, я проклинал приведший меня туда порыв. К тому же я не очень хорошо помнил, где находится ее квартира, и принялся стучать или звонить в одну дверь за другой, но никто мне не отвечал, и я бесцельно ткнулся в какую-то из них. И вот, слегка меня напугав, дверь отворилась, и за нею оказалось какое-то темное пространство (лампочка на лестнице как раз отключилась), что вконец меня напугало, поскольку я решил, что попал не в ту квартиру. Я бывал у нее всего несколько раз; жила она в одной — без прихожей — комнате, разделенной пополам большим занавесом, одна сторона — дневная, другая ночная. Теперь я могу сказать, откуда знал эту молодую женщину. Она уже была замужем, и муж ее из-за легочной болезни провел несколько лет там, где несколько недель довелось провести и мне. Там-то я ее и увидел. Через шесть лет я вновь увидал ее через витрину магазина. Некто совершенно исчезнувший — и вдруг, внезапно, возникший перед вами за стеклом — становится фигурой незаурядной (если не наводит на вас тоску). С полминуты С(имона) Д. вызывала у меня огромное удовольствие, удовольствие, которое даже представлялось с некоторых сторон чрезмерным, безрассудным, и из-за этих тридцати секунд я сдружился с нею намного сильнее, чем когда-либо мог представить. Насколько могу об этом судить, у нее было много достоинств: простая, смелая, она ничего не принимала от богатой семьи мужа и была исполнена некой основательности, которая превращала ее в прекрасную, неиспорченную натуру, — но также и доходящих до грубости порывов откровенности; в остальном, мне кажется, вела она себя вполне нормально. По правде, после того как мне выпала удача увидеть ее через стекло, я за все время встреч с ней думал только о том, как бы вновь сподобиться благодаря ей того “огромного удовольствия” и к тому же стекло разбить. Когда она вышла из магазина и узнала меня, первыми ее словами были: “Знаете, Симон умер (у них были почти одинаковые имена), никогда не говорите мне о нем”. Она была в самом деле очень к нему привязана, ее слова это доказывают.
Ни с того ни с сего прийти в этот ночной час, когда она, возможно, была вторично замужем, — этого она никак не могла от меня ожидать. Был ли я готов уйти? — не думаю, теперь эта темная, неведомая комната меня зачаровывала, цель крылась именно там, во мраке. Вдумываясь в странность своего поступка, я вижу в нем некий резон: я в свою очередь открыл дверь, чтобы необъяснимым образом войти туда, где меня не ждали; по крайней мере это соображение пришло мне в голову, когда я вглядывался в темноту. Но если я хотел понять, каким образом может вновь возобновиться давешнее безумие, как набросится на меня безумное существо, а сам я стану страшилищем, то в этом я не преуспел. За занавесом забрезжил слабый свет. Я сразу же узнал комнату. Чуть позже я опять ощутил лестничный сквозняк, похоже, я вернулся прямо в отель.
Что развеселило поначалу довольно угрюмую С., так это моя неуверенность, не найду ли я ее замужем. Анекдотичность ситуации развеяла ее дурное настроение. Уходя, я подумал — грустная, не надо в этом заблуждаться, мысль, — что любой одинокий молодой человек в любой момент может без стеснения зайти ночью к одинокой молодой женщине (и, естественно, наоборот), если только у него к тому не слишком много оснований. Но в моей комнате все было совсем по-другому. К перечисленным мною качествам Симоны Д. следует добавить, что она была не только искренна, но и сдержанна. В действительности, как я понял позже, мое внезапное присутствие той ночью было ей в тягость: со всей очевидностью, в ее глазах этот незваный посетитель предвещал кого-то другого, куда более там уместного. Вот почему она повеселела, когда я сказал, что ожидал найти ее замужем. Тем самым я показал ей, что не очень-то озабочен прошлым. Но какое-то сомнение у нее осталось, и поскольку откровенность перевешивала в ней все остальное, назавтра она пришла в мой обычный ресторан и с места в карьер заявила: “Вам не по душе, что я выхожу замуж. Вот почему вы пришли ко мне вчера вечером”. Она была из тех, для кого замужество кое-что значит, и напрасно я сказал ей: “Замужество… так ли это важно”, она не могла избавиться от мысли, что, выходя замуж, стирает прошлое, которое десяток связей оставил бы нетронутым. Она долго объясняла мне все мотивы, по которым выходят замуж. Вступив на путь “соображений”, тут же оступаешься, если только ты честен, ибо соображения слишком многочисленны, а нужно-то всего одно. Так и я, слушая ее, открыл, сколь ранило меня это замужество — не из-за меня, это ясно, ни даже из-за мертвого С., которого я совсем не помнил, нет, я предчувствовал, что вот-вот должно было свершиться какое-то незримое предательство, одно из тех душераздирающих деяний, о которых никто ничего не знает, которые начинаются в темноте и завершаются в тишине и против которых у неведомых бедствий нет оружия.
