Однако проследить судьбу доктора и миссис Хейс оказалось несложно. Оба умерли в течение нескольких месяцев после пожара. Один из этих прославленных педагогов утонул близ Майами-Бич, вторая погибла в автокатастрофе.

Как ни стыдно было Роуз это признавать, однако известия о смерти ее мучителей, ее порадовали. Правда, отчасти и встревожили. У нее возникло жуткое подозрение. Может ли статься, что кто-то покарал этих людей за зло, которое они причинили Роуз и другим девочкам? Да нет, нелепое предположение. Кто бы мог это сделать? Кто бы сумел это сделать? Роуз выбросила неуютную мысль из головы и сурово отчитала себя за то, что радуется чужой смерти. Она попробовала еще немного почитать о скандалах, связанных с религиозными исправительными учреждениями для трудных подростков, но долго не вынесла. От чтения она начинала злиться, а от злости – стыдиться себя самой, стыдиться, что вообще… И так без конца. Нет, она закрыла эту постыдную и отвратительную главу в книге своей жизни. Ее манило настоящее.

Когда дело дошло до колледжа, дядя Лестан велел Роуз следовать за своей звездой. Сказал ей – нет ничего невозможного.

Роуз и тетя Мардж съездили в Калифорнию, чтобы посмотреть Стэнфорд и Калифорнийский университет в Беркли.

Роуз остановила выбор на Стэнфорде, расположенном близ прекрасного Пало-Альто, и в июле они с тетей Мардж туда переехали.

В августе дядя Лестан и Роуз устроили себе короткие каникулы в Сан-Франциско. Роуз буквально влюбилась в этот город и почти всерьез решила поселиться там и ездить на учебу прямо оттуда. Однако дядя Лестан предложил другое решение. Почему бы не жить, как и задумывалось, рядом с кампусом, но заодно прикупить квартирку в Сан-Франциско? Так и сделали. Скоро Роуз с тетей Мардж уже въехали в просторное кондо в нескольких минутах ходьбы от здания оперы и Дэвис-Симфони-Холла.

Маленький домик на обрамленной деревьями улочке в Пало-Альто тоже оказался очарователен. И хотя смена побережья означала новую экономку и двух новых водителей, Роуз очень скоро обвыклась и начала от души наслаждаться солнечной Калифорнией.

Уже через неделю занятий она по уши влюбилась в преподавателя литературы, профессора Гарднера Пейлстоуна, высокого и худощавого интроверта, читавшего лекции с пылом заправского актера. Он был необычайно одарен: не достигнув еще и тридцати, успел уже издать четыре тома стихов и две книги, посвященных трудам Уильяма Карлоса Уильямса. В тридцать пять он был мрачен, велеречив, пылок – и совершенно неотразим. Он открыто заигрывал с Роуз и как-то, пригласив ее на чашечку кофе после занятия, сказал, что в жизни не видел таких красавиц. Он засыпал ее электронными письмами со стихами о ее волосах «цвета воронова крыла» и «пытливых глазах». Он водил ее обедать в дорогие рестораны и показал ей свой дом – старинный особняк в исторической части Пало-Альто. Отец и мать его давно скончались, сообщил он девушке, а брат погиб в Афганистане. Поэтому он остался совершенно один в этом громадном доме – но у него не хватало духа съехать оттуда, ведь, по его витиеватому выражению, дом был «полон памяток детства».

Приехав навестить Роуз, дядя Лестан отправился с ней на прогулку по тихим зеленым улочкам Пало-Альто. Показав ей магнолии, на ветвях которых шелестели твердые темные листья, он мечтательно заметил, что полюбил эти деревья еще в «свое время», когда и сам жил на юге.

Волосы у него были чуть встрепаны, одежда – темно-синий пиджак, брюки цвета хаки и блестящие черные ботинки – в пыли, и вдруг Роуз поняла, что нередко видела дядю Лестана таким: элегантно одетым, но пропыленным насквозь.

На кончике языка у нее уже трепетала шутка о полетах сквозь звезды, но девушка смолчала. Кожа у дяди Лестана сегодня казалась еще темнее обычного, почти опаленной, а прекрасные густые волосы заметно побелели.

Низким мягким голосом дядя Лестан снова твердил старую присказку: помни, Роуз, ты можешь стать кем пожелаешь, кем угодно. Писатель, поэт, музыкант, врач, архитектор, юрист. Или – можешь выйти замуж, создавать домашний уют для мужа и ребятишек, это ведь тоже замечательно.

– Если за деньги нельзя купить свободу заниматься, чем пожелаешь, на что они вообще нужны? – спросил он чуть ли не с грустью в голосе. – А у тебя, Роуз, есть деньги. Уйма денег. И времени. А если время не способно дать нам свободу делать то, что мы желаем, что в нем толку?

Роуз стало больно, так больно. Она любила дядю Лестана. Рядом с дядей Лестаном какие бы то ни было мысли о профессоре Гарднере Пейлстоуне исчезали, растворялись сами собой. Но Роуз ничего не сказала, боясь, что не выдержит и расплачется. Лишь улыбнулась и подтвердила – да, она помнит, он ведь уже говорил это ей давным-давно, когда она была еще совсем маленькой. Говорил, что она может стать, кем только захочет.

– Одна беда – я хочу всего и сразу! – пожаловалась она. – Хочу жить и учиться здесь, жить и учиться в Париже, и в Риме, и в Нью-Йорке. Хочу заниматься сразу всем на свете!

Дядя Лестан улыбнулся и сказал, что очень гордится ею.

– Ты выросла и стала настоящей красавицей, Роуз. Я всегда знал, что ты будешь хорошенькой. Когда я тебя впервые увидел, ты была как куколка. Но теперь ты прекрасна. Сильная, здоровая и… ну да, настоящая красавица. К чему играть словами?

И тут он вдруг превратился в самого настоящего тирана. Запретил ей выходить из дома без охранника – пусть тот даже на лекциях с ней сидит, в дальнем углу. А не найдется места в аудитории, пускай ждет под дверью. Роуз принялась спорить. Она хотела свободы! Но дядя Лестан даже и слушать не стал. Самый, что ни на есть, властный и чересчур мнительный европейский опекун. Но разве могла Роуз возражать? Вспоминая все, что дядя Лестан для нее сделал, она невольно смолкала. Ну ладно, пусть так. Пусть водитель повсюду ходит за ней. Будет носить ее учебники. Правда, в нынешние времена айфонов и киндлов не так-то много приходится носить с собой учебников.

Через шесть месяцев после этого визита Роуз получила от дяди Лестана письмо, в котором говорилось, что теперь они будут меньше общаться друг с другом и что, хотя он очень ее любит, ему надо побыть одному. Пусть она наберется терпения и не сомневается в его любви. Когда-нибудь они непременно увидятся снова. А пока, если ей только что-то понадобится, достаточно обратиться к его поверенному.

В каком-то смысле оно ведь всегда так и было. Могла ли Роуз просить чего-то еще?

Прошел год, а она так и не видела дядю Лестана.

Впрочем, она была страшно занята всяким другим. Потом второй год – но и это еще ничего. Было бы чистейшей неблагодарностью жаловаться, тем более что парижский поверенный дяди звонил ей каждый месяц.

Четвертый курс начался уже две недели назад, а Роуз, как встарь, безнадежно сохла по Гарднеру Пейлстоуну. Она посещала целых три класса, которые он вел, и, свято уверенная, что сама когда-нибудь станет великим поэтом, внимала каждому его слову. Посетив университетскую поликлинику, она раздобыла всю информацию, а заодно – противозачаточные таблетки, и теперь ждала времени, когда они наконец смогут быть вместе. Гарднер Пейлстоун звонил ей каждый вечер и не меньше часа висел на проводе. Говорил, никогда еще у него не было такой многообещающей ученицы.

– Я хочу научить тебя всему, что сам знаю, Роуз, – говорил он. – Я никогда и ни к кому такого не испытывал. Хочу дать тебе все, что только могу, Роуз. Понимаешь? Все, что я знаю, что выучил, что открыл – я хочу все, все подарить тебе.

Казалось, он чуть не плачет. Роуз захлестывали чувства.

Как же ей хотелось рассказать дяде Лестану о Гарднере – но это было невозможно. Роуз писала длинные письма и отсылала их поверенному в Париж, а в ответ получала трогательные подарочки. Конечно, думала она, это от поверенного – но с каждой приходила открытка, подписанная дядей Лестаном, и эти открытки были для девушки дороже жемчужных ожерелий и аметистовых брошек, которые прилагались. Наверняка в один прекрасный день дядя Лестан сумеет оценить поразительный талант Гарднера, его страсть, и гений, и все остальное.