Ну и трусливое, жалкое племя! Моего присутствия они чаще всего не замечали. О, порой им чудилось, будто мимо проходит кто-то из древних – но никогда они не оказывались ко мне достаточно близко, чтобы удостовериться наверняка. Они бежали, лишь услышав биение моего сердца.

Снова и снова ко мне пугающими вспышками являлись видения былых времен – моих времен! – когда на Гревской площади совершались кровавые казни, даже самые широкие и оживленные улицы тонули в грязи и нечистотах, а крысы владели городом на равных правах с людьми. Теперь же здесь всем завладели выхлопные газы.

Однако, должен признать, по большей части мне было тут хорошо. Я даже ходил в Гранд-оперá на баланчиновского «Аполлона» и всласть побродил по великолепному фойе и лестницам, восхищаясь мрамором, колоннами и позолотой ничуть не меньше, чем музыкой. Париж, столица моя, Париж, где я умер и возродился вновь, теперь был погребен под окружавшими меня со всех сторон великими памятниками архитектуры девятнадцатого века – и все-таки он оставался Парижем, где я потерпел худшее поражение в своей бессмертной жизни. Париж, где я мог бы снова жить каждый вечер, сумей только преодолеть усталость и внутреннюю опустошенность.

Мне не пришлось дожидаться Джесси и Дэвида слишком долго.

Телепатическая какофония молодняка сообщила, что Дэвида видели на улицах Левого берега. А еще через несколько часов зазвучали песни и о Джесси.

Меня так и подмывало обрушить на молодняк телепатический удар – пусть оставят пару в покое. Но не хотелось нарушать молчание, что я хранил так долго.

Стоял стылый сентябрьский вечер, и я скоро заметил тех, кого искал, за стеклом в шумной и людной забегаловке под названием «Кафе Кассет» на рю де Ренн. Они лишь несколько мгновений назад заметили друг друга – Джесси только подошла к столику Дэвида. Укрывшись в темной подворотне напротив, я наблюдал за ними, уверенный, что они осознают чье-то присутствие, но не мое.

Молодняк тем временем сбегался со всех сторон: юные вампиры фотографировали знаменитую пару при помощи, насколько я понял, мобильных телефонов, похожих на тот кусок стекла, что дал мне поверенный, и поспешно уносились прочь со всех ног. Ни Джесси, ни Дэвид не обращали на них и тени внимания.

Я содрогнулся, осознав, что, стоит мне к ним приблизиться, как я тоже попаду на фотографии. Вот так у нас теперь обстоят дела. Об этом Бенджи все время и толкует. Так нынче живут бессмертные, никуда не денешься.

Я слушал и наблюдал.

Дэвид стал вампиром не в том теле, в котором родился на свет. Повинен в том, по большей части, знаменитый Похититель Тел, с которым я столкнулся много лет назад – к тому моменту, как я увлек Дэвида во Тьму, как мы уклончиво выражаемся, он был семидесятичетырехлетним старцем в теле молодого крепкого мужчины с темными волосами и глазами. Так он и выглядит теперь – таким и останется навсегда. Однако в сердце моем он всегда будет Дэвидом, моим давним смертным другом, седовласым главой ордена Таламаски и моим сообщником по преступлению, союзником в битве с Похитителем Тел. Моим великодушным отпрыском.

Что же до Джесси Ривс, почти непревзойденная кровь Маарет превратила ее в устрашающее чудовище. Она высока и тонка, косточки как у птички, по плечам струятся светло-рыжие волосы, а неистовые глаза взирают на мир словно бы из недостижимой дали, из безраздельного одиночества. Овальное личико кажется таким одухотворенным, воздушным и целомудренным, что его даже красивым не назовешь. Более всего она похожа на бесплотного ангела.

На встречу она явилась в усовершенствованном костюме для сафари – штанах и курточке цвета хаки. Дэвид – элегантный английский джентльмен в серых твидовых брюках от «Донегала» и коричневом замшевом пиджаке с декоративными заплатками на локтях – при виде нее расплылся в улыбке и поднялся, распахивая объятия. Они тут же принялись переговариваться сдавленным шепотом, который я, разумеется, легко различал из своего темного уголка.

Я простоял так, должно быть, около трех минут, но боль оказалась сильнее меня. Я чуть не сбежал. Я ведь сдался, сдался, давно забросил все эти игры!

Но я не мог уйти, не повидавшись с ними, не обняв их обоих, не прижавшись к ним сердце к сердцу. Я пересек залитую дождем улицу, ворвался в кафе и уселся рядом с ними.

Вампиры-папарацци у входа так и заметались во все стороны, столпились за окном, делая неизбежные фотографии. «Лестат! Сам Лестат!» А потом все разбежались.

Дэвид и Джесси увидели меня еще на полпути. Дэвид вскочил с места навстречу мне, жарко обнял. Джесси обвила руками нас обоих. На несколько мгновений я потерялся в биении их сердец, тонких ароматах их кожи и волос, мягкой нежности, которую источали даже самые крепкие объятия. Бог мой! И почему я решил, что это хорошая идея?

Пришел черед слез и упреков, и новых объятий, и ласковых поцелуев. Прелестные локоны Джесси снова касались моей щеки, а Дэвид не сводил с меня безжалостного укоризненного взора честных и строгих глаз, хотя по лицу его струились кровавые слезы и ему приходилось утирать их безукоризненно чистым носовым платком.

– Ладно, пошли отсюда, – наконец произнес я и двинулся к двери. Дэвид и Джесси заторопились за мной.

Столпившиеся на улице вампиры-папарацци так и брызнули во все стороны, кроме одной лишь бестрепетной девицы с самой настоящей фотокамерой. Девица, приплясывая, пятилась перед нами. Вспышки камеры озаряли вечернюю улицу.

Нас уже ждал автомобиль. Во время короткой поездки до «Плаза Атене» мы трое молчали. Странное, чувственное, острое ощущение – находиться в такой близости от них, тесниться втроем на заднем сиденье, пробираясь вперед через дождь. За стеклом в потоках воды вспыхивали тусклые уличные огни, папарацци преследовали нас по пятам. От такой близости мне даже стало больно – но все равно хорошо. Я не хотел, чтобы они знали, что я чувствую. Не хотел, чтобы хоть кто-нибудь это знал. Даже сам знать не хотел. Притихнув, я отвернулся к окну, за которым катился мимо Париж, насыщенный бескрайней и вечно живой энергией великой столицы.

На полпути я пригрозил папарацци, что испепелю их, если они немедленно не оставят нас в покое. Они отстали.

Оклеенная роскошными обоями гостиная моего номера являла собой идеальное убежище. Святилище.

Вскоре мы уже уютно разместились под мягким электрическим светом. Обстановка представляла собой дерзкое, но уютное смешение современного стиля и стиля восемнадцатого века. Мне нравилось удобство этих массивных диванов и кресел, блеск витых лакированных ножек, золоченая медь, мягкое свечение деревянных шкатулок и столиков.

– Учтите, я не собираюсь извиняться за долгое затворничество, – сразу же заявил я на обычном моем грубоватом английском. – Сейчас я здесь, вот и довольно, а если захочу поведать вам, чем занимался все эти годы, то возьму и напишу очередную чертову книженцию.

Но как же я был рад вновь оказаться в их обществе! Даже в том, чтобы ругаться на них, а не просто думать о них, скучать и томиться, таилось утонченное наслаждение.

– Ну конечно, – чистосердечно согласился Дэвид, и глаза его вдруг по краям окрасились красным. – Просто я очень рад тебя видеть, только и всего. Весь мир счастлив узнать, что ты жив – и ты очень скоро в том убедишься.

Я собирался уже отбрить его каким-нибудь резким ответом, как вдруг осознал, что «весь мир» и в самом деле очень скоро все узнает: благодаря буйному молодняку, рассылающему во все стороны фотографии и видео. Должно быть, первый телепатический взрыв был подобен рухнувшему в море метеору.

– Не недооценивай свою славу, – процедил я сквозь зубы.

Ладно, мы скоро уберемся отсюда. Или же мне хватит духу пойти и насладиться Парижем, не обращая внимания на мелких поганцев. Но прохладный американский английский Джесси вернул меня обратно в гостиную:

– Лестат, сегодня нам как никогда важно держаться вместе.

Под рваной вуалью рыжих волос она напоминала монахиню.

– Почему бы это? – удивился я. – Разве мы способны изменить происходящее? Разве так было не всегда? Что изменилось? Все совсем как и прежде.