Прилагаемые материалы имеют прямое отношение сразу к двум едва ли не взаимоисключающим жанрам, которые одновременно и триумфально – в силу известных обстоятельств – ворвались в отечественную словесность, буквально заполонили толстые журналы и уже успели из откровения превратиться едва ли не в банальность. Но их сочетание в единой ткани повествования образует диковинного монстра; и чем дольше в него вглядываешься и вдумываешься, тем явственнее проступают черты странные, потусторонние, лики зазеркалья.

С одной, как говорится, стороны, налицо очередной экзерсис в уже набивающем оскомину жанре публицистических раздумий о судьбах социализма. И, в сотый раз отправляясь от этого знакомого вокзала, уже не столько интересуешься станцией назначения, сколько привычно ждешь определяющей развилки: налево ли, на огонек, – или же направо, к нашим современникам. А вместо этого вагон вдруг на ровном месте проваливается в бездну, потом взлетает...

Однако, судя по времени написания, да и по датам жизни автора, перед нами образчик совершенно иного жанра, а именно – "рукописей, извлеченных из авторского стола". Да, но как же совместить хотя бы порознь эти две квалификации с тем, что автор, – а это точно известно и документально подтверждено, – не только не предназначал свои опусы для печати, но и активно сопротивлялся любым попыткам их публикации как в патриотических, так равно и в тлетворных изданиях?

Дальше – больше. Выясняется, что автор творил для предельно узкого, даже, можно сказать, номенклатурного круга читателей. При этом свои работы он принципиально не подписывал, и не потому, что хотел уйти от ответственности, вовсе нет, хуже: отрицательно относился к понятию авторства как таковому.

Получается что-то вроде рецидива старозаветной подметной публицистики перед самым восходом солнца социалистической гласности.

Все это было бы смешно и грустно, когда бы не было так жизненно важно. И сегодня еще важнее, чем вчера.

Автор – С. Платонов (это псевдоним), родился в 1949 году вдалеке от Москвы. После окончания Московского физико-технического института и до дня своей безвременной кончины он успешно трудился в одном из исследовательских центров, обеспечивающих безопасность и обороноспособность страны. Это был скромный, несколько замкнутый системщик и математик, и, пожалуй, единственное, что как-то выделяло его в глазах окружающих – интерес и явные способности к общественной работе и к журналистике.

Мало кто мог угадать в нем поклонника Гегеля, молодого Маркса и русской религиозной философии, знатока буддизма Дзен и исторических трактатов А. Тойнби, читающего на нескольких языках и музицирующего, человека, который педантично вел огромный личный архив с 12-летнего возраста и одновременно писал неординарные стихи. Это было сочетание несочетаемого, целый удивительный мир, приоткрывавшийся в редкие минуты и для немногих.

И наконец, никто, включая самых близких людей, не подозревал о второй, основной линии жизни С. Платонова. Перед самой кончиной он передал людям, которых счел близкими по духу, ту часть своего архива, которую хранил вне дома. Только позже, разбирая полученные документы, мы начали постигать истинную драму этой судьбы.

Уже в двадцать с небольшим лет он мыслил государственными категориями. В недалекие годы это могло вызвать профессиональный интерес разве что у психиатров и иных компетентных знатоков человеческих душ, хотя полтора века назад никого бы не удивило.

В 1983 году, когда Андропов задал свой знаменитый вопрос о том, кто мы такие и где находимся, С. Платонов счел себя, наконец-то, призванным и обязанным. К концу года, после подготовительной работы неимоверного объема, был готов первый из его трактатов-посланий.

Посланий – кому? С. Платонов со свойственной ему сверхтщательностью вымарал из материалов архива все, что могло дать хоть малейший намек на конкретные имена. Ясно только, что ему удалось каким-то образом войти в контакт с представителями партийного и государственного руководства достаточно высокого уровня. Вероятно, в ход пошли личные связи. Так или иначе, контакт постепенно перерос в диалог. Это продолжалось без малого три года. Речь идет о десятках документов, о сотнях часов продуктивных и содержательных обсуждений.

Без преувеличения можно утверждать, что С. Платонов внес свой конкретный вклад в подготовку перестройки. Вопрос в одном: какое отношение имеет этот вклад к тому, чего он сам хотел достичь?

С. Платонов был убежден, что не пережив момента истины, не обретя адекватного самосознания, общество вообще не в состоянии реально влиять на процесс собственного развития. "Планомерность", "самоуправление" и т.п. в этой ситуации – всего лишь опасные призраки, рождаемые сном административного разума. Он застал начальный период перестройки, когда модным было говорить об "ускорении". Сам он считал, что при существующих обстоятельствах любые "резкие движения" приведут лишь к тому, что ускоряться будет течение неконтролируемых нами деструктивных процессов, а также наше фатальное отставание в понимании их сути и в способности ими управлять. Вот почему такое громадное, судьбоносное значение он придавал беспощадно-точному ответу на вопрос о формационных, укладных и логических координатах того этапа, который вчера считался "развитым социализмом", сегодня – "застоем", а завтра обретет свое подлинное имя, смысл которого открылся С. Платонову.

Увы, внимательное ознакомление с материалами С. Платонова показывает, что, не считая нескольких поверхностных заимствований, основное содержание его ответа на указанный вопрос остается и по сей день непонятым и неосвоенным. Похоже, однако, что он сам загнал себя в тупик. Единственным приемлемым путем претворения открытой истины в нашу действительность он считал ее доведение непосредственно до сведения компетентного руководства. Диалог с представителями отечественных "общественных наук" представлялся ему преступной и бессмысленной тратой драгоценного времени. Открытую публикацию он находил совершенно неприемлемой и даже социально опасной. Муки авторского самолюбия были ему, видимо, абсолютно чужды.

Справедливым ли было бы стереотипное предположение, будто "идеи С. Платонова опередили свое время"? Сам он с этим никогда бы не согласился. Напротив, он утверждал, что это общественное сознание страны трагически отстало, заблудилось в потемках межвремения, в то время как современное общественное бытие ушло вперед на много десятилетий. Он любил цитировать фразу Маркса из "Немецкой идеологии" о мятежном духе, который "увяз в дерьме субстанций".

Внутри у этого человека постоянно стучал метроном, отсчитывая секунды тающего отрезка времени, оставленного нам историей на то, чтобы образумиться. Видимо, поэтому С. Платонов совершенно не склонен был принимать во внимание степень готовности общественного сознания к восприятию тех или иных идей. Его интересовало только подлинное содержание проблем, стоящих перед страной, и абсолютно не интересовали проблемы личных особенностей академика А. и тяжелого детства министра Б. Он был убежден в том, что мы уже находимся в ситуации, когда нет больше времени многословно уговаривать друг друга "начать с себя", когда вопросом жизни и смерти социализма является наша способность без малейшей оглядки и безотлагательно делать ровно то, что нужно делать. Что именно – он знал. Это знание не было самоубеждением фанатика, оно вырастало из освоенной культуры, из Платона, Гегеля, Маркса.

Здесь, пожалуй, скрыта тайна несокрушимой убежденности С. Платонова в своей правоте и его полного, непоказного безразличия к проблемам авторства и приоритета. Ему было свойственно чисто платоновское отношение к идеям как к объективному миру, существующему помимо желаний отдельного человека и вне его головы. Работу Ильенкова о "проблеме идеального" он читал еще в рукописи. Ощущение громадности содержания этого идеального жило в нем неотступно. Оно лежало в основе скромной оценки масштаба того шага, который был сделан им самим в опоре на это содержание. Идеи никому не принадлежат. Их не выдумывают, как фасоны шляпок, а открывают в культуре, как острова в океане.