Едет домой. Сейчас мать будет его поздравлять. На столе лежит подарочная рубашка. Денис надевает ее, и они с матерью вдвоем смотрятся в зеркало. Похожи так, будто у Дениса вообще никакого отца не было. Лучше бы и впрямь не было. Он сейчас в наркологическом отделении кучинской психбольницы. Когда придет, всё равно будет жить не у них, а у пьющей бобылки с соседней улицы. Ой, в зеркале третьим отражается ангел. Денис катит пробный шар – дескать, как нас много. «Да, - грустно отвечает мать, много, ты да я». Ей еще нет тридцати семи, она учительница младших классов в поселковой школе. Любоваться мать любуется Денисом в новой рубашке, а сама думает – с таким лицом и через год в армии показываться нельзя. Денис виновато опускает глаза. Он только что завалил экзамены в строительный институт. Мать проходит сквозь ангела и идет собирать на стол. Ангел сконфуженно тает в воздухе. Денис подходит к окну, опирается ладонями о подоконник. Тут с нагретого асфальта потянуло морским бризом, а пальцы Дениса сжали письмо, положенное с улицы на подоконник неведомо когда и кем. Вместо марки штемпель – мытищенский лесной институт. Денис уж знает, что в письме. Читает: на факультет деревообработки зачисляются без экзаменов лица, не добравшие одного балла для поступления в строительный институт. Сшибая мебель, несется к матери. Не зажигая огня, забыв об ужине, сидят они за столом, и уже настоящая вечерняя прохлада веет над их легкими головами.

Конец августа летит так, что в глазах мелькает. Денис уж ездит в Мытищи по схеме электричка – метро – электричка. Таскает ящики с армейскими консервами во внушительном бомбоубежище института. С удивленьем слушает речь ректора: «Некоторые из вас станут космонавтами». Оказывается, там спрятан секретный факультет. По выходным Денис работает на той же пустой даче. Через дорогу наискосок – дом небезызвестной пьющей бобылки. Отец пришел, сидит на лавочке. Не пришел, сбежал из больницы. Пьет поверх ихнего леченья. Лицо совсем безумное. Денис притаился в сиреневом кусточке, позадь хозяйского забора, смотрит на отца. Тут в пыльной жесткой листве заклубилась голубиная синева, и на плечо Дениса легла невесомая рука Дионисия. «А где его, отцов ангел?» - спрашивает Денис. «Его ангел – Иоанн, вон, еле виден. Жалеет его, целует». Да, возле губ отца плывет облачко, хоть он и без папиросы. Шла мимо с сумкой почтальонша, да как закричит: «Ой, у Ивана в нутре спирт загорелся!» И понесла эту новость по всему поселку. Только в школе накануне первого сентября тихо, туда еще не дошли последние поселковые новости. Денисова мать Светлана Петровна у окна считает буквари. Ее рыжеватый ангел Фетиния стоит осенним жавороночком над спортплощадкой, посыпанной толченым кирпичом. Поет серебряным горлышком: «Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой». Допел, сложил крылышки вроде ласточки и – пулей через пылящую цементом дорогу в сосновую рощицу – к спецгоспиталю. Там проходят реабилитацию моряки с атомных подлодок. От них такая прет радиация, что медсестры все облученные, и облученные ангелы носятся вкруг не случайно пристроенной новенькой часовни.

И у Дениса в Мытищах то же самое. Город Королев, бывший Калининград, еще раньше – вовсе не бывший. Того гляди, поступишь на деревообработку, а выйдешь космонавтом. Вылетишь космонавтом. Денису с его неуставным лицом и телосложением это не грозит. У него только мать Светлана, а бабушку Светланину звали Варварой Аполлоновной. В альбоме фотографии какие-то прекрасноликие. Только всё выцвело, стерлось, пожелтело, как измученная долгим летом трава. Всё растворилось в грубости окружающей жизни. Денисова отца избили чужие подростки на станции. А через месяц он и вовсе исчез. Пропал без вести. Хотя с этой войны похоронок не носят. Откомандированный в догляд за ним ангел, порядком измучившись, должно быть, уж вернулся с виноватым видом обратно на небо.

По воскресеньям Денис теперь перестилает линолеум на той же даче, снова в полном одиночестве и в собачьем холоде. Хозяйка, уезжая, слила на зиму воду из батарей отопленья. В сторону бобылкина дома Денис не ходит и не глядит. Ходит через проулок, где становится молочная бочка и где дом крутого. Идучи обедать, поднял глаза от земли немного пораньше поворота и стукнулся взглядом об девчонку лет семнадцати, только что вышедшую из ветхой калитки Прасоловых. Стукнулись глаза в глаза, аж искры посыпались. Такой девчонки раньше тут не стояло. У девчонки было ангельское лицо. Просто неприлично расхаживать с таким лицом по улице, когда кругом крутая жизнь и никто никого не любит. Девчонка встала в полном шоке на дороге и не сразу сообразила, в какой стороне станция. Денис резко свернул за угол и прибавил шагу. Хватит с него ангелов. Не фига топтаться в душевом поддоне, когда всё так скверно устроено. Это Денис так думал, а охранник его думал иначе. Но это уже другая повесть.

Описывай, не мудрствуя лукаво,

Всё то, чему свидетель в жизни будешь.

Снимок сделан ФЭДом. Мостки на пруду в Сокольниках. Неловко приткнулись в кадр с натянутыми лицами худущие парни в треугольных сатиновых плавках. Руки положили на плечи девушкам. Те в черных атласных лифчиках бельевого фасона, в каких загорают, лёжа на подоконниках. Так и загорают – под спиной подушка, косы корзиночкой свешиваются на улицу. Маленькая, с кулачок, голова Николая на фотографии торчит выше других. Слабые от голодных лет волосы зачесаны назад. Ухмыляется несмелой ухмылкой. Единственная радость в жизни – эти темные кусты за его спиной. Только что закончил школу, не отстал от ровесников – два года все не учились. В напряженном взгляде Николая сквозит плохо залеченный туберкулез. С двенадцати лет копался в земле на ветру по окрестным колхозам - руки в цыпках, на глазах слезы сохнут. Мать сейчас – уборщица в медицинском институте, отец заводской рабочий. Пьет как все, гуляет свыше меры, по бедному, полному забот времени. Трое детей. Как Николая доучили – можно диву даться. Он старший, мать ему же и жалуется, и он на отца, на любимого, мысленно держит нож за пазухой. Сам весь в отца, вылитый фабричный – узкогрудый, долгорукий.

Второй сын в семье – Алик. Оболтус, рожа круглая, глаза наглые. Родители оба из-под Тулы, но истинный туляк именно Алик – круглоплечий, быстроглазый, с презрительными ужимками. Пальца в рот не клади. Вот теперь, через сорок с лишним лет, придет электричка из Тулы, и из нее вываливаются такие Алики. Тула, Тула, что ж ты Тула… Тула, Тула, это ж я – Тула, родина моя… Поет Алик в подворотне:

Ну что ж, не любишь – так и не надо.

Зато я сам тебя люблю.

Ну что мне стоит подняться в воздух

И сделать мертвую петлю.

Младшая, Зинка, в школу пойдет, веснушчатая ябеда. Через полтора месяца и Николай поступит в авиационный. Дружков, подружек, карты, кустики – как отрежет. Как рукой снимет. Поступил, натянулся из последних сил. Далеко, с неземным каким-то упованьем, смотрят его глаза с затертой зачетной книжки. Принимай, нелегкая большая жизнь, нового интеллигента.

Ученье не свой брат. Об отцовских прадедах Николай по сиротству отцовскому ничего не знает. Бабка Николаева с материнской стороны в Москве в прислугах от юности жила. Тут Николаю всё в преданиях известно. Материны прадеды – дворовые люди. Что дворовому раздумывать – в голове поискаться да барину на глаза не попасться. Николаю же никто новой головы, качественно отличной от ихней, не приставил. Какая есть, с той и надо грызть зубами гранит науки. Что в двадцатых годах, что в конце сороковых – всё одно трудно. Но только увидит – летит в небе – весь зайдется, аж шею открутит. На лётном поле стоит кукурузник на растянутых стальных канатах. Николай как сел, да как вцепится в штурвал. Газанул – задрожала машина, канаты натянула, того гляди улетит. Инструктор – матом, да по шее ему. Целый месяц к занятиям не допускал. Николай терпит, уважает ученье. Ходит в походы с серьезными товарищами обоего пола – пятеро парней, две строгие девушки, одна с косами, другая стриженая. На привале подруги кашеварят – парни им слова лишнего не скажут. Вот такой оборот дела.