В Петров день кукушка подавилась колосом. Замолк ее легкомысленно-наивный голос, живший в лесу. Черт пришел помянуть неблагодарного друга Петра. Спокойно перелез через забор. Гвозди вчера вынул Настин boy-friend, с разрешенья притихшей Зины поселившийся в доме и на радостях вкалывающий изо всех сил. Тот ли это малый, кого Настя отличила тогда, в мае, легким наклоном русой головы? Черт сел под яблоней, закинул копыто на копыто, откупорил бутылку и меланхолично булькал, пока донце не задралось к звездному небу.

Май идет, несет майское деревце в лентах. Дожди сокрушительно обрушиваются на него. Сады цветут, лягушки квачут, над ними тучи горько плачут, и соловью, пока поет, вода за шиворот течет. Как няня Паня рассказывает: первый день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… Наконец вся вода вылилась. Погода излютовалась. Тут и занятия в гимназии кончились. Лёля, на волю! Эгей! Школяры, врассыпную! Бросим все премудрости, побоку учение, наслаждаться в юности наше назначение.

Настало Вознесенье. Рванулись ввысь погожие облака. Нюта привезла Лёлю домой, повидала матушку и скорей обратно в госпиталь. Незачем Бога гневить – отец на фронте, двое братьев под его началом. Лёля с утра отсиживается на сундуке в гардеробной, поджавши ноги под не совсем еще длинную юбку. Свыкается с тишиной и безлюдьем. Кто-то вошел, сел за шкафом. Села – в доме сейчас только женская прислуга. Лёлина подруга по меланхолии подала голос, сначала глубоким вздохом. Потом запела и мало-помалу разошлась во всю мощь своей печали. Горничная Глаша, тремя годами старше Лёли. Какую придумала балладу, понабравшись у господ:

Во Франции, во Франции

Жил да был король.

У короля две дочери,

Красавицы собой.

Старша была смуглянка,

Как темная ночь.

Меньшая – красавица,

Как царская дочь

Ну конечно. Наша царская дочь лучше ихней королевской.

За младшую красавицу

Посватался король.

Старша сестра меньшую

Сманула потайком.

Пойдем, пойдем, сестрица,

На бережок морской,

Посмотрим, родная,

Чем моря убрана.

Убрана вся моря

Сребринскою парчой,

Еще моря покрыта

Парчою гробовой.

Заныли все реки,

Проснулись все леса –

Старша сестра меньшую

Столкнула с бережка.

Плыви, плыви, сестрица,

Ищи у моря дна.

Родимая сестрица,

Водица холодна.

Под конец баллады Глашина беспредметная тоска улеглась, и Лёлина заодно. Лёля вышла из укрытия – пошли, Глаша, на речку, я ее с лета не видала. Пошли, пошли, я матушке скажу – одной мне нельзя, там берег осыпается.

Шагают вдвоем по проселочной дороге, петляющей, как сама речка Поворя. А та, радуясь свиданью, синеет впереди. Все горести взлетели в высокое небо, где на них есть управа. Даль в ровных березовых рощах так ясна, что больше походит на ограду рая, чем на край света. В голове вертится строфа, пока ничья: вы могилку ройте в поле, вон у той реки, чтоб качались надо мною летом васильки. Светлая смерть, еще не знаемая в лицо, привечает Лёлю из-за церковной ограды. Вон и высокий обрывистый бережок. Смотри не столкни меня, Глаша, не возьми греха на душу. Что Вы, барышня, я Вам не сестрица лютая. Окститесь широким крестом. Это всегда пожалуйста. Рука сама знает. Не сестрица, так дальняя кузина. Мы Полтевы, деревня Полтево и все крестьяне пишутся Полтевы. У них у всех легко узнаваемые полтевские глаза. Да и не только глаза. Когда-то в деревню попала наша кровь и на диво прочно закрепилась. Встретишь мужика на меже и невольно сделаешь кникс. Захочешь отказаться от родства и не откажешься. Лёля взглянула через плечо на идущую позади Глашу – как в зеркало. Что, барышня? Ничего, приходи вечером буквы учить. Приду.

Вечер синий-синий. Майские жуки летят в открытое настежь окно. Глаша, голубка, ты же в школу ходила. Аз, буки, веди – дальше ни с места. Глаша, что ж ты из школы-то помнишь? А всё помню, барышня. Помню, батюшка Ваш в метель домой не пускал. На колокольне звонарь прозвонит – не выходите за околицу ребятишек встречать. Дядя Парфён настелит нам соломы, дров из сенцов принесет – в печь подкинет. Барский Гнедко возле школы стоит. Дядюшка Игнат сгружает парного молока флягу и хлеба горячего мешок. Подсаживает в санки учительницу Софью Афанасьевну, шубейку под нее подтыкает. Вьюга за окошком то-оненько поет. Дядюшка Парфён молочко по кружкам разливает, хлебушек ломает, фитиль в лампе подкручивает. Читать уж не надо, а мимо рта небось не пронесем. Бог напитал, никто не видал, кто видел – тот не обидел. Нам приказано спать – дяде Парфёну караулить, чтоб не угорели. Ты, Глаша, как по писаному говоришь. А буквы-то, буквы? Ну-тко! Я, барышня, всё помню – Отче наш, Свете тихий, Достойно есть, Богородице дево радуйся, Иже херувимы… Глаша, аз, буки, веди… твоя-то буква глагол. Господь как пишется? в церковных-то книгах? Вспомнила, барышня. Вот такая кочерга. Типун тебе на язык, Глаша. Сама ты кочерга. Грех. И грех с той же буквы, барышня. И в кочерге она есть, правда? Есть, есть. Ну благо ты поняла. Я уж думала – не в коня корм. Иди-ко ставь самовар, матушка зовет. И Глаша выносит из комнаты свое удивительное лицо – серьезно, будто икону подымает.

Старенькая Валерия Андревна просыпается на раскладушке в коммуналке. Не со всеми виделась во сне, но всё же – с матушкой, Нютой, Глашей. В коридоре пляшет обычно мрачная Полина по прозванию Грейс Пул: зарплату получила я, чекушечку купила я… Ох не надолго эта зарплата. У Лёлечки всегда лежит спасительная трешка на тот конец, когда Полина озвереет.

Синий был вечер. Жуки гудели. Почту со станции передали с оказией. В одной перевязанной бечевкою пачке для именья и деревни. Открытки с красным крестом вместо марки. Прочли свои – офицерские, без дурных вестей. Потом долго разбирали солдатские, две из госпиталя, пока не убедились, что ничего худого нет. Завтра Лёле идти по избам всё это читать. Хорошо-хорошо лететь вестницей без единой тяжелой вести. На ногах крылья – с аттического барельефа. Ветер надувает юбку, будто не Лёля, а рыбачья фелюга идет под плотным коричневым парусом. Пачка писем спешит вперед, отрывая карман. Впереди за развилкой маячит молодая баба. С утра пораньше косить ходила – где трава подросла. Немножко с сеном не дотянули. Лёля бабу обходит с осторожкой, поберегаясь вострой косы. Наша баба, полтевская. Точеное лицо, узкие ладони. Ты чья? Полтева Марья. Это ни о чем не говорит. В деревне их шестеро. У тебя на фронте кто есть? Муж, Иван. Это тоже дела не проясняет. Таких пар Иван-да-Марья у нас четыре. Отец к каждой свадьбе корову дарил, то и счет вел. Мой раненый лежит. Ага, уже легче. Сейчас найдем. Из двух госпитальных открыток одна от Ивана с наказом к Марье, как ей жить. Лёля, войдя в транс, исполняет перед бабой импровизированный танец Меркурия. Машет открыткой, разгоняя запах пыли пополам с росой. Марья, пляши! Марья пляшет на пригорке, а зеленые перелески теснятся кулисами позадь деревни. Лёля читает звонко, эхо возвращается издалека. От воина Ивана поклон отцу-матери, сёстрам-невесткам и жене Марье. Живи, Марья, честно. Много не убивайся, меня на выписку. Свечку поставь за исцеленье раба Божьего Ивана. Баба закрывает лицо передником. Лёля удаляется танцующим шагом навстречу застенчивому солнцу, унося с собой открытку, читать отцу-матери, сёстрам-невесткам. А Марья всё медлит, опершись на косу, застясь уже целой юбкою. Над ее удлиненной головой, покрытой клетчатым платком, стоит чуть приметное сиянье.

Нейдут письма от гимназических подруг. Никто гостить не едет. Все притихли. Юности не до наслаждений. Матушка в свалившихся на нее заботах об именье немногословна. Няня Паня, Глаша да кухарка Евдокия – вот и вся Лёлина компания. Идет июль шестнадцатого года, и Лёлиного шестнадцатого года тоже. Эти молодые глаза – как теперь Валерия Андревна сказала бы: просветленная оптика. Выйдешь в поле, небо накинет на тебя невесомый покров – кажется, взгляд достает далее горизонта. Там, за синими лесами опять равнина, подвластная ветру. Тени облаков бегут по жнивью. Незваные-несеяные васильки не просят на бедность. Колокольни колосятся крестами. Не надо и глаз, всё в тебе с рожденья. Слепой узнает любую пядь. Зимой в Москве Лёля, не окончив французского сочиненья, закроет под лампой глаза и станет виться над этой рожью, доколе не скрипнет дверью приехавшая из госпиталя Нюта. Тогда лишь вернется мыслью в зиму, и то не московскую. Там, на снежной равнине, матушка коротает одинокие вечера над своей двойной бухгалтерией. В девичьей няня Паня вяжет чулки, прикладывая один к другому. Неспешно рассказывает молодой пряхе Глаше: первый день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… Ворочается в школе совсем оглохший Парфён, крестя спросонок темные углы. Курятся дымком избы прекраснолицых крестьян Полтевых, не бахвалящихся родством. Наконец допишет Лёля сочиненье о Гийоме Оранжском. Еще останется полчаса на милые беседы с Нютой о близких. Это пока не завопит в коридоре сорвавшаяся с цепи Полина, требующая трешку с кроткой Валерии Андревны.