Зимой Николай живет по-прежнему в Матвеевском. Алик так рассудил: одну комнату оставил Николаю, другую сдал от себя студенту–армянину. Но Николай не велел армянину никого к себе водить, и тот съехал. Той порой Маринка вышла замуж за тридцатилетнего киргиза. Живут у Риммы – квартира трехкомнатная. И такие Алика завидки взяли, что он ушел и ударился в разгул. Нагулялся, пришел к Николаю в Матвеевское и зовет туда Римму. Та скорей согласилась, пока Алик вовсе не истаскался. Волк, коза и капуста. Теперь уходить Николаю. А куда, спрашивается? Старая сотрудница пустила его в свой заколоченный дом в Лосинке, на грани сноса. Кругом город Бабушкин. Забора уже нет, а яблони остались. Живет там Николай зиму, топит печку. На садовых участках средневековый закон – без труб. А тут какое-никакое тепло. Спит Николай у промерзшей стены. Курит, кашляет. Моется в темноте из чайника, гол и бос. Большие дома смотрят на него глупыми окнами. Воры к нему залезали, пока был на работе, унесли простыни – дефицит. Дошло и до слома. Кинулся в местком. Там ему говорят открытым текстом – женись. Мы тебе десять вариантов на выбор предложим. Николай – в штыки. Мне, дескать, не двадцать лет. У меня уже свои привычки. А нам, отвечают, на твои привычки то-то и то-то.

Тут Римме Николая жалко стало, и она сосватала ему форнарину Регинку. А что был ли Николай счастлив в третьем браке, про то не знаю, потому что лег он на дно, как подводная лодка, и даже сигналов не передавал. А уж как бы ему сейчас пошло быть фермером. Или уже опоздал? Поди, стар стал. Правда, молодой человек не счастливей старого. Всем поровну дано молодых лет, зрелых и преклонных. А уж что один начал свои колебания в такой фазе, а тот в другой, так это никакой разницы с точки зрения мировой революции. Кто-то из них, рабов Божиих, жив, кто-то помер, уж тому четверть века. Пусть теперь на этих страницах друг с другом разбираются. Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил.

Коснись моего слуха, легкое дыхание юности. Из чего только сделаны девочки, из чего только сделаны девочки? Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных – вот из этого сделаны девочки. Наполни мои ноздри, аромат ванили. Слети с конфетной коробки столетней давности, сладкая улыбка маленькой мамы, девятнадцатилетней Любы Кутиковой. Если самоё ее можно смело уподобить воздушному кондитерскому пирожку, то какова ж должна быть ее сахарная почти что четырехлетняя дочка? Кутик достает из кожаного рюкзачка фотографию чудо – ребенка. Беспечно хвастается. Кукла с витрины, в гипюровых юбочках. Крошка Мэри Пикфорд отдыхает. Не попадись на глаза цыганам, потенциальный объект киндэпинга, голливудская звезда в локонах! Владелица сокровища охотно показывает рост девочки зачехленной ручкой, перчатка шестого размера. Безумица, не подавай знака завистливым силам зла, не открывай им дороги к своему кладу! Опусти руку, сейчас же… немедленно отдерни, слышишь? Да, вот досюда мне. Кутик благосклонно делает отметку на своей сладостной особе. Сама Кутя современным долговязым стандартам не отвечает. Крепко не дотянула, не успела. Вписывается в квадрат, как породистая лаечка. В иллюстрациях к народным колыбельным – такие низкорослые юные матери. Это не босоногие сестренки – няни, нет, тут другое. У кота-то, у кота колыбелька золота… так, видно, Бог судил – мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне тринадцать лет. Рост – Бог с ним, с ростом. И вообще Бог с ним со всем. В Вероне много есть достойных матерей ее моложе.

Что мы тут имеем? Мы имеем двойную звезду, парную фотомодель. Потянет на большой плакат над бесконечным потоком машин: папа, не гони… мы тебя терпеливо ждем… ты – наше всё… Никакие ураганы, налетевшие с неожиданной стороны без штормового предупрежденья и заставшие врасплох ко всему привыкшую Москву, не в силах будут смахнуть такой плакат на голову оторопевшим москвичам. Обрушившись всей своей дьявольской мощью, исчерпав всю свою сатанинскую злобу, не смогут поколебать крепкой станины такого плаката. Есть, есть непоколебимые устои. Кто что ни говори, а есть.

У обеих девочек Кутиковых, мамы и дочки, зеленые виноградные глаза, точеные марципановые носики. На щеках розы, как на хорошем торте. Локоны младшей феи похожи на витые трубочки с кремом. Пепельные волосы старшей взбиты и заколоты по моде серебряного века – Серов, Серов. Ее головка напоминает чуть подгоревшее безе, что прямо при гостях торопливо отдирает с противня ножом самоотверженная хозяйка эпохи пустых прилавков. Яичный белок, сахар и – вилкой, вилкой! Медовые, чуть припухшие губки взрослой Кути будто раз и навсегда ужалены пчелкой. Пчелочка златая, эх что же ты жужжишь! О Кутик! ты, должно быть, живешь в пряничном домике вместе со своей рожёной-бережёной белорозовозефирной малюткой. Да, и самодельным трюфелям той же прилежной кулинарки времен глобального дефицита – какао, каленая мука, сливочное масло и сахар, сахар – этим вожделенным, тщательно вылепленным трюфелям уж что-нибудь да подобно в подарочной персоне Любы Кутиковой.

Светло-шоколадное платье Кутика, наивной длины до колен, незамысловатого покроя, шелестит сороковыми годами. Литые ножки просят деревянных калош, и будет как раз хозяйка той уютной печи, или, в другом переводе, того уютного камина, где квартировал сверчок, свидетель домашних таин. О Кутик, многообразный и разноплановый! В тебе наложение многих стилей. Ты эклектичен, как сама жизнь. Ты подобен слоеному торту из самодельных коржей, промазанному вареной сгущенкой – изделию догадливой женщины семидесятыых годов. Торту, торжественно разрезаемому в большой советский праздник на шатком кухонном столе под алчными взглядами трех супружеских пар. В тебе, Кутик, как в углубленном русле реки времен, что медленно уносит песок, обнажены выносы пород всех геологических формаций. Ты – вечная женственность, ты – непреходящая ценность. Приди, художник Шилов, накинь павловскую шаль на крутые плечи Кутика и напиши его, ее с дочерью у круглых колен, аккуратно приложенных одно к одному.

Но кто же нечаянный творец всей этой роскоши? Какой пигмалион, в обход законов, создал феномен Любы Кутиковой из обыкновенной маленькой паршивки? Ларчик просто открывался. Этот счастливчик – вполне современный молодой человек, с плеером, мобильником и всеми атрибутами своего двадцатилетнего возраста. Правда, с обручальным кольцом. Не претерпев столь разительных биологических изменений, как его юная жена, он весел, нагл и неприлежен ко всем своим обязанностям без изъятия. Кто ж нянчит живое произведение искусства – прелестную миниатюру, списанную с ненаглядной матери? Нянчит сорокалетний летчик, отец Любы Кутиковой, в девичестве Шагаевой. Сутки в полете, с тяжелым сном посередине в гостинице чужого аэропорта. Потом трое суток дома. Это у него глаза – уральские самоцветы, нос высечен умелым резцом из хорошего камня, а на щеках - отсвет большого пожара. Вот откуда пошла есть красота в этой короткой серии. На детской площадке ему кричат: «Куда смотрите? Куда ваша дочка лезет?» Куда надо, туда и лезет эта будущая Марина Раскова. А вы не лезьте не в свое дело. Висит вниз головой, локоны болтаются. На локоны пилотку, и будет как в предвоенных фильмах. Лезь, милая, лезь повыше. А когда вырастешь, бей наотмашь всех этих сопляков.

Можете себе представить, как матерый волк жалует щенка – зятя. Вы думаете, может недоросль, недоумок сунуться к тестю в логово? Не, и не пытается, хоть и живет на той же площадке высокой зеленоградской башни, где вместо сто сорок первой квартиры вмонтирован пряничный домик. А Люба Кутикова, вместе со своей умильной деточкой, вы полагаете, может ступить ногой на территорию очень молодой, да еще очень молодящейся свекрови? Ни Боже мой. Брак несовершеннолетних оформляли с помощью врача, юриста, депутата и черта в ступе. Летчик добавил от себя – убью и на каторгу пойду. Разница в возрасте была, но не криминальная. Года полтора. Окольцевали парня и забыли. Не все, сказал Финдлей. Любина молодая мать пока что играет роль бессловесной статистки, и что она себе думает – неизвестно. Но сюрприз еще преподнесет, будьте благонадежны. Сама Кутинька всякий раз как натягивает перчатки, чувствует свое обручальное кольцо. Ах, любовь, ты дала ей имя, и ты же теперь оставляешь ее в небрежении. Пчелочка златая не жужжит больше возле мармеладных губок. У злопамятного летчика в планшете тоже имеются кой-какие запасные варианты полета. Впереди по курсу грозовая туча. Приближается атмосферный фронт. Но пока что молодой дед стоически отмалчивается, а длинноногие девушки по высшему классу утешают студента – мужа в его горестной судьбе.