На другой день в Мортефонтене Жозефина и Дезире болтают с Жюли, — заговор организуется на семейных началах, — а Бонапарт делает Бернадоту новые авансы. Он опять разглагольствует о бедах, от которых страждет Республика, но Бернадот, глядя генералу в глаза, сухо отвечает:

— Я не разочаровался в Республике и убежден, что она сумеет противостоять как внутренним, так и внешним врагам.

Жозефина права, опасаясь реакции Бернадота. Говоря о муже, она признается Бурьену:

— Вы знаете, что ваш друг не всегда достаточно сдержан; боюсь, что он слишком много сказал Бернадоту о необходимости изменений в правительстве.

Действительно, бывший сержант Дамская ножка, сочтя, что Директория в опасности, предупредил Барраса. Поэтому Жозефина побуждает мужа нанести визит ее бывшему любовнику и попробовать втянуть его в игру.

Баррас, несомненно по просьбе Жозефины, пригласил Бонапарта отобедать у него в узком кругу. После обеда он отводит генерала в сторону и объявляет:

— Республика гибнет, все идет вкривь и вкось, правительство бессильно, нужны изменения, нужно сделать президентом Республики Эдувиля.

Эдувиль! Бывший начальник штаба у Гоша, бывший губернатор Сан-Доминго, как командующий Западной армией, он замирил Вандею, но он личность не того масштаба, который нужен для спасения Франции. Кроме того, Бонапарт ожидал, что с чувственных губ Барраса слетит имя его, Наполеона, а не фамилия какого-то Эдувиля, которого он сделает позже дипломатом и камергером.

Эдувиль!

Баррас до сих пор видит в Бонапарте своего протеже, которому он помог вдеть ногу в стремя. Для него муж Жозефины все еще остается маленьким генералом в стоптанных сапогах и без должности, которого одним вандемьерским вечером он вытащил с улицы де ла Юшетт. Человеком, которому он отдал за ненадобностью свою любовницу. Этот плохо причесанный солдафон, думает Баррас, обязан ему всеми своими успехами в Италии. И директор продолжает, не замечая ледяного взгляда, устремленного на него собеседником:

— Что до вас, генерал, вы намерены отбыть в армию, а я, больной и утративший популярность, годен лишь на одно — вернуться в частную жизнь.

— Ах, дуралей, дуралей! — якобы воскликнул Реаль^[192], говоря о Баррасе, когда Наполеон при Жозефине, Талейране, Фуше и Редерере описал ему эту сцену.

Фуше и Реаль, подталкиваемые Жозефиной, отправляются в Люксембургский дворец и разъясняют Баррасу его ошибку. Поэтому на другой же день, в восемь утра, Баррас отправляется на улицу Победы. Бонапарт с Жозефиной еще в постели. Директор вламывается к нему, и генерал немедленно принимает его. Извинения, которые лепечет Баррас — его плохо поняли, и, конечно, если у его друга есть какой-нибудь проект, он может рассчитывать на него, Барраса, — ни к чему не приводят. Бонапарт настороже и разыгрывает перед директором комедию — он ему друг, но он устал и мечтает лишь об отдыхе. И Баррас покидает улицу Победы, убежденный в благих намерениях Бонапарта.

Решение будущего консула принято — и твердо. Еще накануне он повидал Сийеса и с места в карьер предложил ему свое содействие.

— Гражданин, — сказал он ему, — у нас нет конституции, по крайней мере такой, какая нам нужна. Вашему гению надлежит дать нам ее. С самого своего приезда я открыл вам свои чувства. Наступил момент действовать. Приняты ли вами необходимые меры?

Сийес начинает излагать ему результаты своих бдений. Бонапарт перебивает:

— Я все это знаю, мой брат мне рассказывал, но, надеюсь, вы не собираетесь предложить Франции новую конституцию прямо в готовом виде без предварительного постатейного и тщательного обсуждения. Это дело не одной минуты, а мы не можем терять время. Займитесь созданием временного правительства. Я полагаю, что состав его должен быть ограничен тремя человеками, и, поскольку это считают необходимым, согласен быть одним из них вместе с вами и вашим коллегой Роже Дюко.

По замыслу Сийеса роль Бонапарта должна была свестись к командованию войсками. Поэтому сейчас аббат требовал себе первое место. Он сделал гримасу, а когда Бонапарт ушел, признался Жозефу:

— Генералу кажется, что он здесь в своей стихии, как на поле боя. Придется согласиться с его мнением: если он уйдет в сторону, все погибло, а его согласие участвовать во временном консульстве обеспечит нам успех.

В ожидании этого успеха Жозефина каждый день устраивает приемы. Все, кого надо привлечь на свою сторону или упросить закрыть на вещи глаза, а также те, кто будут главными действующими лицами государственного переворота, один за другим появляются на улице Шантрен, острят, выпивают чашку чая, слушают, как Талейран лениво бросает меткое словечко, а Реаль с его тигриной физиономией хохочет во весь рот. Однажды вечером становится известно, что в предвидение великого дня Сийес начал брать уроки верховой езды, и шутки сыплются градом…

Бонапарт, прислонясь к камину, объявляет:

— Умышлять на правительство было бы святотатством.

Между приглашенными в помпейской гостиной и в маленькой комнате в форме ротонды порхают женщины — Каролина Бонапарт, Полетта Леклерк и Гортензия.

Слышно, как Жозеф бросает Ожеро:

— Я с пистолетом в руке позову его, и он пойдет.

Другие куплены. Бонапарт признается близким, что предложил Моро дамасский клинок, усыпанный бриллиантами и оцениваемый в 10 000 франков. Для покрытия расходов Колло предоставил в распоряжение будущего консула миллион, предназначенный, по выражению Барраса, на оплату маклеров Бонапарта.

Мужчины в пестрых доломанах вьются вокруг дам или важно беседуют в стороне. Сюда приглашают также кое-кого из ученых, чтобы, по выражению Тэна^[193], Республика интеллекта уравновешивала Республику отваги. А Жозефина, вездесущая Жозефина, улыбчивая и осторожная, держит открытый стол, прерывает разговоры, когда они принимают чересчур опасный оборот, и предотвращает столкновения, повсюду расточая свое «несравненное» обаяние.

От одного совещаньица на ходу к другому, от a parte к a parte^[194] — все это между двумя улыбками хозяйки дома или двумя предложенными ею чашками чая — постепенно вырабатывается план. Итак, два директора, Сийес и Роже Дюко, войдут в новое правительство. Но режим будет переходным. Бонапарту желательно, чтобы положение осталось неопределенным. А Баррас? Его купят. Он ведь продажен и к тому же отыгранная фигура. За известную сумму золотом он исчезнет из Истории. Генерал Мулен вернется в безвестность, откуда его вытащила политика. Что до Гойе, то этого, конечно, нейтрализует Жозефина… Таким Образом, Директория сбрасывается со счетов, но остаются обе палаты. Операцию лучше всего провести в два этапа. Совет пятисот и Совет старейшин убедят, что в Париже зреют беспорядки. Эта формула означает, что парижане ворвутся в залы заседаний. Раздадутся крики о том, что — в переводе на тогдашний язык — «останки Республики» будут брошены «в когти коршунам, которые примутся рвать друг у друга ее истощенные члены». Конвент в прошлом не раз испытывал подобное насилие. Поэтому подготовленные заранее старейшины и пятьсот, где председательствует Люсьен Бонапарт, проголосуют за перевод Законодательного собрания из пределов Парижа, например в Сен-Клу, а Бонапарту, назначенному командующим вооруженными силами, будет поручено поддержать порядок, то есть установить новый.

Речь шла, по-видимости, лишь об изменениях в правительстве, но никто еще не представлял себе всего размаха преобразований, замышленных заговорщиками. Иные воображали, что произойдет всего-навсего известное «ретуширование». С каждым днем Бонапарт все больше боялся огласки. Однажды вечером, вернувшись от Талейрана, он рассказывал Жозефине, как сильно испугался, когда перед жилищем Талейрана на улице Тебу, 24 остановилось несколько карет, сопровождаемых всадниками. Наверняка их решили арестовать! Они с Талейраном погасили свечи, но то, что они увидели из окна маленького флигеля, рассеяло их страхи. Просто-напросто у одного из фиакров, отвозивших под надежной охраной выручку из игорных домов Пале-Рояля, сломалось колесо.