Приказ этот, видимо, пришел к адресату с опозданием, поскольку 22 декабря Бертье, приехав в Милан в то время, пока его командующий мчался из Раштатта в Париж, подписал новое решение, которое принял по настоянию встреченной им на дороге Жозефины и которое придало совершенно иной вид опале его штабного офицера, серьезно смягчив первое предписание: «Генерал-аншеф Александр Бертье по просьбе состоящего при штабе гражданина Ипполита Шарля дозволить ему отбыть в Париж для завершения семейных дел, требующих его присутствия, разрешает гражданину Ипполиту Шарлю обратиться в Париже к военному министру и, на основании настоящего разрешения, испросить у министра трехмесячный отпуск».

Шарль тут же вскакивает на коня, но не для скорейшего «завершения семейных дел», а для того, чтобы пуститься вслед Жозефине, возвращающейся в Париж.

1 9 декабря в Лионе ее принимают как королеву. Пока, несмотря на мороз, весь город любуется иллюминацией и танцует, Жозефина отправляется в Большой театр, где ее встречают возгласами: «Да здравствует Республика! Да здравствуют Бонапарт и его супруга!» Люди поют:

Повернувшись к гражданке Бонапарт, хор взволнованно гремит:

И затем, протягивая Жозефине венок из роз, добавляет:

Она улыбается и делает вид, будто счастлива. Здесь, глядя на нее, тоже можно подумать, что она родилась на ступенях трона. Женщина старого режима, несмотря на то что родилась на Островах и в юности была сущим дичком, она инстинктивно находит те слова, какие нужно сказать.

В Мулене все складывается еще лучше. Город уже три дня ждет прибытия г-жи Бонапарт. Однако карета ломается — сперва в Тараре, потом в Роанне, и только в сочельник Жозефина въезжает в столицу Алье^[162] под крики: «Да здравствует Республика! Да здравствует Бонапарт! Да здравствует его добродетельная супруга!» — ее еще мало знают… «Ночная тень закрыла горизонт, — сообщает нам муниципальный архив, — но повсеместная иллюминация вскоре заменила дневной свет».

Гостиница, где останавливается «супруга героя Италии», украшена подсвеченными транспарантами, гласящими:

Но лучше всего послушаем мэра, гражданина Радо:

— Видеть в наших стенах добродетельную супругу величайшего из героев — радость для нас, которая тем более ощутима, что ее невозможно передать. Вы, супруга того, у кого нет соперника ни в прошлом, ни в настоящем, вы, кто, благодаря своим литературным познаниям и своим добродетелям, разделяет славу, разделите теперь с ним признательность нации…

«Глава муниципальной администрации» первым заговорил вот так о добродетелях Жозефины. У него найдутся подражатели до самого конца Первой империи и даже во время Второй, когда Наполеон III намекнет однажды в официальной речи на добродетели своей бабушки. Что постоянно повторяешь, в то и начинаешь верить…

Жозефина не без изящества отвечает:

— У меня нет слов, чтобы выразить благодарность за оказанный мне вами радушный прием; он глубоко меня тронул. Да, мой муж добился блестящих успехов, но лишь потому, что имел счастье командовать армией, где каждый солдат — это герой. Бонапарт любит республиканцев и готов, если нужно, отдать за них всю свою кровь до последней капли.

Взволнованные власти удаляются, вверив «безопасность столь дорогой всем жизни почетному эскорту». Но заснуть Жозефине не удается: «масса граждан» криками выражает свой энтузиазм, и г-жа Бонапарт вынуждена показаться в окне спальни. Оттуда «ее глазам предстает» яркое зрелище — освещенный треугольник с венчающим его лавровым венком, «транспаранты», изображающие Питта^[163], который кует цепи, и Бонапарта, бросающего их «в тигель, где они плавятся под действием огня — его гения», — мы продолжаем цитировать протокол, сохранившийся в муниципальном архиве… Если бы «генеральше» пришла фантазия выйти в город, она прочла бы на одном из памятников такие слова, «начертанные огненными буквами»: «Твое пребывание в наших стенах — подлинная радость для нас, воспоминание о нем навсегда запечатлеется в наших сердцах».

На другой день «заря горестно напомнила, что гражданка Бонапарт скоро покинет Мулен. Мы пытались задержать ее хотя бы на день, но она сгорала нетерпением поскорей свидеться с мужем. Не будем же задерживать супругу в ее поездке…»

Жозефина сгорает нетерпением поскорей свидеться с Ипполитом. Он, кажется, не заставит себя ждать: несколькими часами позже, когда карета подъезжает к Неверу, милый веселый паяц вскакивает в карету «добродетельной супруги». Какой роскошный рождественский подарок! Такой роскошный, что Жозефина успеет позабавиться с любовником до Парижа, где ее ожидает Бонапарт.

В объятиях любовника креолка не только воркует — они еще говорят о «делах»: в Пассериано Жозефина виделась с Бото, секретарем Барраса, а на предыдущей неделе общалась в Лионе с Боденами. Коль скоро Шарль исхлопотал трехмесячный отпуск, почему бы им, в ожидании, пока новоиспеченный капитан получит полную свободу, не создать компанию вместе с Боденами? Ипполит подвизался бы там, а хорошенькая генеральша оказывала бы ему поддержку своими связями, особенно с хозяином Директории Баррасом.

Так будет создана сомнительная организация, которая благодаря поддержке генеральши, начнет поставлять интендантству ремонтных лошадей, годных только на живодерню.

Будущее представляется безоблачным. Ипполит с Жозефиной не сомневаются, что общие дела позволят им и впредь беспрепятственно предаваться любви.

Гражданин Мюллер, садовник-цветовод, в отчаянии. Уже третий раз г-н де Талейран, министр внешних сношений, заставляет его привозить и увозить обратно девятьсот тридцать цветочных кустов, предназначенных для украшения особняка Галифе по случаю большого празднества, которое министр решил устроить «в честь г-жи Бонапарт». Однако, к ярости Бонапарта, Жозефина все не едет, и Талейран то и дело отдает контрраспоряжения садовнику и отменяет приглашения гостям — приглашения, на которых значится: «Уверен, что вы сочтете уместным воздержаться от появления в одежде, изготовленной из тканей английских мануфактур».

В ожидании жены Бонапарт продолжает жить как монарх. Чтобы убедиться, довольно прочесть «Воспоминания» будущей королевы Гортензии о том, как однажды утром ее дед Богарне возил девочку на улицу Победы: «Как переменился наш маленький и такой тихий прежде дом! Он ломился теперь от генералов и офицеров. Часовые только и делали, что оттесняли от дверей народ и людей из общества, которым не терпелось увидеть завоевателя Италии. Наконец мы пробились сквозь толпу к генералу, который с многочисленным штабом сидел за завтраком. Он встретил меня с отцовской нежностью».