— Да, я побывал везде. Я знаю почти все числа, но те, что зашифрованы в картине, я не разгадал. То ли чего-то не могу вспомнить, то ли слишком сложная задача.

— Пабло, ты не трогай этого человека, — вдруг громче и живее сказала Виолета Альварес. — Мне Пауль сказал, что когда-нибудь придет сам или придет кто-то из близких друзей. Ведь вы были его другом, как ваше имя?

— Алекс. Меня зовут Алекс, фрау Элиза.

— Я знаю. Он передал вам свою память. Пауль ведь этим занимался. Он был ученый. Очень талантливый… Ведь он передал вам?

— Мама! — снова вмешался седовласый сын Пауля Риттера. — Алекс хочет знать цифры. Код, мама, код. Ты мне о нем говорила. Что там у вас?

— Картина в Гейдельберге, — с надеждой подсказал он.

— Мама, вспомни. Картина в Гейдельберге… — И тише: — Что там, на этой картине?

— Там тени умерших переходят через подземную реку.

— Мама, там покойники идут под землей через реку… Какие там цифры? Вспомни!

Старая-старая Элиза фон Таннентор немо пошевелила пергаментными губами.

Брянов напрягся до боли в висках.

— Да-да, я ставила цифры, — чуть-чуть покивала она. — Я помню, Пабло. Он говорил: наше время. Я поставила все цифры.

Брянов ощутил на себе вопрошающий взгляд Пабло Альвареса и только покачал головой: нет, не все.

— Мама! Вспомни картину. Покойники идут. Через реку. Какие цифры на картине?

— Да-да. Покойники идут, — тихо откликнулась старуха. — Там разные. Черные и белые. Там все наоборот… Пабло! — вдруг снова встрепенулась она, и Брянов заметил, что голова у старухи стала мелко дрожать. — Только ты скажи ему, чтобы он туда не ходил. Там все должно взорваться! Там все взорвется! Превратится в огромный вулкан! Ты скажи ему, пусть он предупредит Пауля!

Голова у старухи продолжала дрожать — и уже вся она начинала угрожающе трястись.

Скорее не ужас, а только предчувствие ужаса подсказало Брянову, что его миссия терпит крах.

Он вытянулся, приподнялся на стуле.

— Фрау Элиза! Цифры на картине! Их не много! Всего три цифры! Умоляю вас, вспомните!.. Идут люди, уходят. Через реку.

— Да-да… Я помню. Ваше имя не Гейнц, нет? Пауль говорил мне, что у него был друг Гейнц. — Голос старухи сделался дребезжащим, словно раскалывающим слова. — Пабло! Пусть Гейнц возьмет розу. Купи ему розу, он должен передать ее… Пауль просил. Но где он, я не знаю.

Очень давно… Гейнц знает, скажи ему. Пусть не ходит туда.

— Довольно! Быстро уходите! — был тихий, роковой приказ Пабло Альвареса.

Старуху трясло.

Брянов поднялся со стула, словно обреченный через мгновение окаменеть навсегда.

— Извините… — не слыша себя, проговорил он.

— Ромео! — позвал Пабло Альварес. — Отойдите, отойдите от нее! Чтоб она вас больше не видела.

Брянов отошел в сторону на окаменевших ногах.

Имя Ромео принадлежало метису. Он появился и получил приказание отвести чужака вниз и угостить его тем, что он попросит.

Метис улыбнулся Брянову, держа руки в карманах, и отошел от дверною проема.

Сделав шаг к двери, Брянов невольно повернул голову, чтобы попрощаться, но догадался, что прощание будет лишним, оскорбительно лишним…

— Пабло! Ты отдай ему розу, — услышал он позади содрогающий душу дребезг. — Пусть Гейнц передаст… Пауль просил.

— Хорошо, мама, я передам. Только выпей скорей…

Что-то тонко звякнуло.

— Не бойся. Вот так очень хорошо, мама.

В коридорчике он с трудом отвел взгляд от картины, эстампа с видом Венеции. По лестнице он спускался, держась за стены. Ромео не стал выводить его в зал, а устроил в каком-то уютном уголке «для своих». Брянов пристроился на стуле боком, вытянул ноги и привалился спиной к стене, смутно замечая, что она немного прохладная и именно от этой слабой прохлады и больше ни от чего иного ему становится лучше.

— Whisky, senor. (Виски, сеньор?)

Он изумился и вскинул голову. В двери, почти спиной к нему, стоял смуглый подросток, и ему показалось, что когда-то очень давно он уже видел его и даже знает его имя…

— Si, Javier. Minerale et sandvich… (Да, Хавьер. Минеральную воду и сандвич.)

Поднос однако был принесен Ромео, который теперь взглянул на гостя с испуганным недоумением. На сандвич он посмотрел с отвращением, выпил залпом полбутылки воды, а потом взял стакан с виски, коротко, через силу отпил и поболтал в нем ледышки, слушая, как они там позвякивают о толстые граненые стенки.

Теперь он принял крах как знак судьбы, как указание на то, что своевольно вышел за пределы плана, программы, созданной, закодированной и запущенной где-то там, в астрологически бездушных небесах, а под их холодным сводом свобода (даже Сво-бо-да!) не более чем набор цифр на дверях, на пультах телевизоров, телефонов, в банковских счетах… не более чем «цифровое кодирование сигнала»… в которое можно запустить «вирус».

По астрологически выверенной цифровой программе, игра в расшифровку должна была кончиться в Гейдельберге, у картины «Тартар». Город Росарио был просто надгробием, а вывеска над дверями кафе — всего лишь эпитафией. Он просто заглянул на тот свет, где ожидание должно было длиться вечность, маленькую вечность — до конца света, «till the end of all days», как верно заметил в Стамбуле черноусый портье с лукавым мефистофельским взглядом. Он-то и предупреждал именно Брянова, а не Риттера, намекал… Ему, Александру Брянову, было предназначено дойти до картины… а потом только дождаться розы с того света… и просто на миг запомнить ее — для Пауля Риттера. В Росарио он приехал зря. По меркам земной жизни он опоздал, по меркам загробной — пришел слишком рано.

Решив возвращаться в Гейдельберг, он сделал еще один глоток, и его передернуло.

Возвращаться в Гейдельберг… к картине, где его ждут стражи… и его снова будут убивать… и он снова будет спасаться — от смерти и от памяти стражей… и так до бесконечности, пока либо не откроет весь код, либо… пристроится последним к призрачной веренице теней, переходящих через реку.

Возвращаться в Гейдельберг…

Через приоткрытую дверь комнатки, куда его завели, он бесстрастно наблюдал, как неторопливо спускается по лестнице Пабло Альварес, сын Пауля Риттера.

На мгновение, на один вздох, у него защемило сердце. Он был у Элизы фон Таннентор! Он добрался до нее, увидел, мог сказать ей что-то очень важное — для нее и Пауля Риттера! Главное — для нее, ожидавшей столько лет! И все кончилось нелепо — по его вине. Надо было все продумать по-немецки, а не надеяться издалека на русское «авось». Может, и вправду теперь — ради всеобщего и личного спасения — лучше было до конца стать Паулем Риттером, куда более талантливым, умным и богатым на воспоминания, чем он, некто средненький Александр Брянов?..

Он спохватился и опустил взгляд.

— Не старайтесь, — устало и почти доброжелательно сказал Пабло Альварес, остановившись над ним с таким же стаканом виски в руке; похожее, он вообще не любил сидеть. — Я знаю об этом. Я проверил. Все так, как есть. Ромео успел дважды забыть вас за это время… А я сказал Хавьеру. У мальчишек память острая. Он будет моей записной книжкой… пока все это не кончится.

Пабло Альварес говорил теперь на удивление много.

— Я думаю, с моим визитом все уже кончилось, — сказал Брянов, сильно в том сомневаясь: предчувствий у него не было, но логика программы подсказывала, что он может оказаться не последним, если…

— Я думал, что все это сказки. Моя мать была большой выдумщицей. Я думал, что все ее рассказы… Абвер, гестапо… секретная лаборатория… гениальный жених… как вам сказать, лет с двадцати я стал думать, что это плод воображения.

— Я понимаю вас, — кивнул Брянов.

— Я втянулся в ее игру… в ее грезы еще мальчишкой. Вы видите… Herr Brjanov, здесь не много развлечений. Мы с матерью жили одни, и у нас была тайна. Мы оба слишком втянулись в нее. Я дал ей слово. Мы ждали долго… Потом моя мать заболела. И я не мог никуда отвезти ее. Она очень больна, вы видите.