Моя жизнь снова сделала крен. Непонятно было, правда, в какую сторону — в худшую или в лучшую. Если бы я раньше догадался откладывать на «черный день», как это делал Митя-Гвоздь, у меня бы сейчас были деньги и немалые. Но мы с Митей были сделаны из разного теста. Когда у меня появлялись деньги, я раздавал их направо и налево. Заработанные таким путем, они словно жгли мои руки, и я старался от них избавиться как можно скорей. В результате у меня никогда не было гроша в кармане, но зато была репутация рубахи-парня и отличного товарища. Конечно, можно было сразу отказаться от своей доли, но я этого не делал. Деньги давали мне относительную независимость, самостоятельность и свободу, которыми я очень дорожил. В конце концов, имея деньги, я мог сытно есть, уехать, куда мне вздумалось. Наконец, прилично одеться, что само по себе уже делало жизнь намного легче. К прилично одетому юноше у милиции и прохожих претензий меньше.

Решение порвать навсегда с преступным миром еще не вошло в мою жизнь. Я еще не знал, как мне поступить. Воровал, как говорят мои товарищи, «по малой», только, чтобы не умереть с голоду. Встречи со Стецко и Славиком не выходили у меня из головы. Особенно последняя со Славиком. Значит, если бы не Боксер и его шайка, я был бы сейчас полноправным гражданином, а может быть, даже учился?!

Между тем, пока я колебался, преступный мир требовал от меня ответа. Избиения повторялись почти регулярно. Боксер требовал положенного. Его помощники были все те же «добрые молодцы», и иногда — Шустрый. Как все трусы, он был особенно жесток и избирателен.

Помню, после очередной экзекуции, когда Боксер ушел, вся бражка собралась в нашей комнате. По общему настроению я понял, что что-то произошло. Шустрый понял это раньше меня и начал оправдываться:

— Вы ж поймите меня, кореша! Я ж не могу… Он же меня за глотку взял! Я ж у него в долгу. Чуть что — пришьет и делу конец!

Митя-Гвоздь сказал:

— Какие мы тебе кореша? Ты — подлюка! Перед Боксером стелешься, а товарища убить можешь. Иди отсюда!

— Кирюшки, братцы, да неужто вы не понимаете? Я ж его не сильно! Я ж только для виду. Вот пускай он сам скажет. Скажи, Стась!

— Ты поднял руку на товарища, — сказал Гвоздь. — Знаешь, что за это полагается? Если Волчонок скажет, я сам тебя пришью. Хочешь, Карцев? Я сейчас!..

Все вскочили. Шустрый бросился к двери, но там уже стоял Вася Кривчик.

— Оставьте его, — сказал он. — Он тут ни при чем.

— Не я, так другие, — говорит Шустрый дрожащим от страха голосом. — У Боксера вон какие «молотобойцы» есть! Все равно пока Стаська не начнет воровать, он его не оставит.

— Пускай еще раз. попробует сунуться, — сказал Гвоздь. — Я ему потроха выпущу!

Когда за Шустрым закрылась дверь, Кривчик сказал осторожно:

— Зря ты, Митя. При нем-то… Сам ведь знаешь…

— А плевал я на всех! — крикнул Митя. — Вот сделаю завтра последний «скок» на товарную и завяжу насовсем. Ей богу! А чего мне? Гроши есть. Не весь век воровать. Пойдешь со мной, Стась? Нет? А ты, Вася?

Кривчик вздохнул и покачал головой. Жук равнодушно слушал, лениво пожевывая потухшую папиросу. Он редко принимал участие в конфликтах.

Как-то Жук спросил меня:

— А в самом деле, что с тобой?

— Ничего, — сказал я. — А что такое?

— Да не знаю… Какой-то ты не такой. Словно чокнулся. Тебя бьют, а ты хоть бы что.

— Плакать что ли?

— Плакать, верно, ты не станешь. Да ведь и смеяться тоже вроде бы нечему. Боксер ведь только сначала бьет, а потом…

— А идите вы все! Пугать меня вздумали!

— Да не пугать, а так по-товарищески предупредить. Я-то ведь Боксера знаю давно.

— А если я завязал?

Он поднялся на койке и пристально несколько секунд пытался рассмотреть мое лицо. Я снова не выдержал и рассмеялся. Помолчав, он сказал:

— Я знал одного вора, который после такой шутки жил всего три дня.

— Три дня, — ответил я, улыбаясь в темноту. — Это иногда бывает даже много. Я знаю случай, когда люди за одну ночь счастья платили жизнью.

— За одну ночь чего? — переспросил он.

— Счастья. Была такая грузинская царица Тамара. У нее была привычка на каждую ночь приглашать к себе нового любовника. Наутро она его убивала.

— Сама?

— Ну не сама, конечно. Стража. Не это главное. Многие знали за ней такую привычку и все равно шли…

— Шли?

— Шли.

— На одну ночь?

— На одну ночь.

— Не знали, что наутро умрут?

— Знали.

— Вот идиоты! Что там, в Грузии, других баб не было?

— А вот знаешь… Я бы тоже пошел! Если бы любил, конечно. Ради любви все можно.

— Слушай, Волк, а ведь ты влюбился!

— Возможно. Я сам еще не знаю.

— Кто она?

— Свобода. И еще у нее есть родная сестра — Честная жизнь.

Он долго и внимательно вглядывался в мое лицо:

— Так… Значит, решил. Ну, вот что я тебе скажу: никуда ты от нас не уйдешь! Понял?

— От кого это от вас? От тебя что ли?

— Хотя бы и от меня.

— А что ты мне сделаешь?

— Посмотрим… Ты помнишь, сколько задолжал мне?

— Примерно.

— Нет, давай точно.

— Что-то около пяти «косых».

— Не около, а пять «косых» и три «красненьких»! Без одной «красненькой»[12] шесть.

— У меня сейчас ничего нет, но я…

— Мне надо сейчас.

— Ты что, мне не веришь?

— Давай кончай: веришь — не веришь… Мне гроши нужны.

— Погоди, Валерка…

— Нечего годить. Был Валерка, да весь вышел. Гони монет.

— Ты что, с голоду пухнешь? У тебя же грошей много!

— Не твое дело. Я работаю. А вот где ты берешь — не знаю. Короче — плати!

— Да на что тебе сейчас-то?

— На бан пойду!

— Ночью?

— Ну, в очко сыграть желаю!

— С кем?

— Опять же не твое дело. Плати!

— Нет у меня ни копья.

— Слушай, ты! Законов не знаешь?

— Сказал же: завтра отдам.

— А мне сегодня надо! Да ты что, нервировать меня взялся?! Слепой! Васька! А ну, сюда!

Кривчик нехотя поднялся и подошел к нам. Жук сказал, указывая на меня пальцем:

— Вот он «справедливый»! Взял и не отдает!

— Ну, отдам, отдам же!

— Нет, пусть мне Слепой ответит: по закону требую или не по закону?

Кривчик стоял, неловко переминаясь босыми ногами, растерянно мигал красными опухшими веками:

— Валера, он же отдаст, я его знаю!

— Замолчи, подлюка! Я тебя не о том спрашиваю! По закону требую или не по закону?

— По закону, — ответил Кривчик чуть слышно.

— Молодец! Иди отсюда! Завтра приготовь тридцатку. И с тебя возьму. Хватит, пожил за мой счет! Ну, так как, Волк? Где твоя справедливость? Об ней все блатные знают. Вот пусть теперь узнают другое.

Вошел Кривчик, протянул горсть мятых рублей:

— На, Стась, отдай ему. Здесь тридцатка без двух рублей.

— Мало, Вася.

— Больше нет. А сколь надо-то?

— Шесть сотен, Вася.

— Мама родная! «Полкуска» с «косой»! Да где же столько взять?

— У Гвоздя, наверное, есть. Попросить бы. Через два дня отдам. Ну-ко, позови!

— Еще не вернулся.

— А ты пошарь…

— Не. С собой носит.

Жук нетерпеливо крикнул:

— Слепой, иди отсюда! Плати, Волк, не то… Сам знаешь…

Знакомое чувство бешеной злобы начало закипать во мне.

Только бы не перешло в припадок. К сожалению, мне было знакомо и это. Правда, среди блатных такие припадки не порицаются. Наоборот, человек, потерявший рассудок от сильного возбуждения, считается «духариком», его побаиваются и уважают. Иногда этим пользуются ничтожества вроде Шустрого.

По-видимому, Жук все-таки уловил в моем лице перемену, правильно истолковал грозные признаки и ловко начал снимать напряжение.

— Тогда сыграем на мои. Потом отдашь, — сказал он, дружелюбно улыбаясь и ловко тасуя колоду карт. — Я ставлю половину твоего долга, а ты — сколько хочешь.

Мои руки дрожали, глаза застилало туманом, и на лбу выступал пот еще не остывшего нервного возбуждения. Когда я после долгих уговоров и льстивых замечаний Жука сел с ним играть в карты, в здравом уме я бы, конечно, этого не сделал.