Жили мы там же — на Складе.

В противоположном от входа конце, извольте видеть: надувные модули обитаемости из стандартного НЗ боевых звездолетов. Осназ ворчал, что десантные эллинги куда лучше, но выбирать не приходилось.

В общем, я сидел, а Комачо валялся на раскладной койке в нашей каюте. Мы оба дрючили тома руководства по эксплуатации, если можно так выразиться.

«На скорую руку» получилось приблизительно девятьсот страниц А-четвертого формата. Понять как устроена машина было решительно невозможно. Из текста следовало, что спецы ГАБ тоже не сильно блистали.

Самая прозрачная часть — «Энергетическая установка». Как известно, чоруги используют вполне вменяемые, сходные с нашими, технологии реактивного движения (а не загадочные ПАГД, пропульсивные антигравитационные двигатели — как джипсы, например). Но когда я дошел до слов «мезонный магназерный реактор» и «принцип действия в точности не установлен» — сломался.

Полез в раздел «Управление и применение вооружений».

Полегчало.

Начать с того, что умные космораки пожлобились поделиться своими замечательными плазменными пушками, так что планетолеты срочно оснащались нашими родными лазерами и подвесными ракетными установками.

— «Слово офице-е-ера», — передразнил Иванова Комачо с часовым запозданием. — Черт лысый! Ну не бывает такого, чтобы принципиально новую машину освоить за два дня! Не бы-ва-ет! Искусственный интеллект у них! И что теперь? Если они такие умные, так пусть вместо меня летают! Я им не мальчик из церковного хора! Киборг, понимаешь, симбионт… Я пилот, а не симбионт! Не желаю быть симбионтом! Или это что получается? Придет тот самый мальчик из церковного хора и за два дня научится тому, что я постигаю полжизни?!

— Да, бред какой-то, — согласился я. — И документация эта — ни слова не понять и почти тысяча страниц. Освоить до утра. Я ж не восхищенный чоруг первого ранга!

В дверь постучали. «Да-да, войдите» — и в каюту ввалился Клим Настасьин, сразу заполнивший своим славянским басом всё помещение.

— Здравы будьте, братие!

Вслед за ним появился Ревенко, такой же большой и надежный — отец-командир, словом. Мы выгнали Сантуша из койки и расселись.

— Где остальные? — Осведомился я.

— Кутайсов с Разуваевым завалились дрыхнуть. — Доложил Ревенко и помахал в воздухе пухлой папкой. — Вот это, говорят, за месяц не освоишь, не то что до завтра!

— Верно! Утро вечера мудренее! — Это, ясное дело, сказал Настасьин.

— Оно конечно, командир. Только уж очень стремно идти в космос на абсолютно незнакомой таратайке! Что думаешь? — Это Комачо.

— Не знаю. Я Иванову верю, не станет такой человек своих подводить под монастырь. Да и любопытно. Ты, поди, чоругскую технику не видел никогда, а тут тебя пускают за штурвал!

— Видел! — Обиделся Сантуш. — Я их ульи пару раз наблюдал в дикой природе, так что не надо тут!

— Так то издалека! — Сказал Настасьин. — Хотя летают на непотребной заразе! Это где видано, чтобы машина за тебя думала!

— Видано. Но давно. Ты, Клим, будто истории не учил! У нас до самой Берлинской конвенции вся техника сложнее кофеварки оснащалась собственным интеллектом. — Ревенко почесал затылок. — Это, в конце концов, всего лишь вопрос быстродействия и оперативной памяти электроники.

— Все равно, не дело. Железяка — она бездушная, ей думать не положено! Это же не кофеварка, это оружие.

Сантуш пожал плечами:

— Будто есть разница, кто давит на гашетку: ты или автоматика. В меня стреляли тысячу раз, и могу сказать, что мне абсолютно по барабану, кто там, с той стороны прицела.

— Не о том мыслишь, друг Комачо! Вопрос ответственности. Вот помрешь ты, и сам за все свои мерзости будешь отвечать: кого убил, почему. А железка бездушная? Кто за нее отвечать будет? Я слышал, у чоругов почти все заводы управляются думающими машинами. Машина сделала машину, которая сделала оружие, которое по произволению своему машинному отправило на тот свет живую душу. Кто за нее отвечает? Неужто конструктор, который тысячу лет назад придумал и построил думающий завод?

— Не знаю. Это все философия, я в ней не силен.

— И правда, Клим. — Сказал я. — Мы получили… ну скажем так: флуггеры. Не БПКА. Нам на них летать. Надо думать, как с ними работать будем. Кроме того, что ты так на чоругов взъелся? Они боевые БПКА, как и мы, не используют.

— Используют, — сухо возразил мне Комачо Сантуш. — Называются дископтерами за свою характерную форму, входят в арсенал некоторых боевых чоругских планетолетов. Но это так, для справки, амиго. Я всегда и во всем на твоей стороне! И действительно, — это Сантуш адресовал уже Климу, — к чему нам здесь вся эта твоя философия?

— Ну я так. В отвлеченном смысле. — Прогудел Настасьин.

— Ага! — Поддал жару Ревенко. — И как ты себе представляешь чоруга после смерти? Не думаю, что он попадет в наш православный рай или ад! У них, поди, и Бога-то нету! «По образу и подобию своему» — это про нас, про людей. А по чьему образу сделаны эти хреновы раки?

— Не богохульствуй, Артем! Не хорошо это! Бог един! А «образ и подобие» — к телу не относится, ибо Бог бестелесен!..

— Вообще-то чоруг это, по мнению конкордианцев, типичная храфстра, — ехидно заметил я. — И сделана она Ангра-Манью, то есть ихним дьяволом…

— Свят-свят, — открестился от меня Клим.

После этого Ревенко с Комачо еще некоторое время подкалывали Клима, а тот велся и объяснял прописные истины. Потом до него дошло, и он обиделся.

Оно, конечно, в самом деле, свинство со стороны Артема. Но командир был атеист, не верил ни в Бога, ни в черта (огромная редкость среди пилотов), хоть и поминал обоих всуе и с удовольствием по сто раз на дню. Так что ему простительно.

После, Сантушу надоело издеваться над Настасьиным, и он спросил, с чего Ревенко так верит Иванову.

— А с того, — ответил Артем, серьезный, как сто медитирующих буддистов, — что он меня спас. Я не могу рассказать, как именно, но он спас мне жизнь. И я подозреваю, что я не один такой.

— И что с того? Иванову вашему просто нужны абсолютно преданные и зависимые люди для грязной работы, вот и все. Ты же не думаешь, что это он из природного благородства расстарался?

— Да какая разница, — встрял я, пока Артем не принялся скандалить, а он хотел — видно было по лицу, — из благородства, или нет? Артем прав, он нас вытащил. Всех. И ты прав — мы ему нужны. Так неужели Иванов вместе со всей Конторой потратил столько сил и денег, чтобы поглядеть, как мы угробимся на чоругских машинах? Чисто поржать над дебилами? Иванов совсем не похож на идиота.

Комачо откинулся к надувной стене. Видимо, мое объяснение его удовлетворило.

— А, ну если так посмотреть, тогда — да. Исходя из моего личного опыта, самые лучшие отношения строятся либо на взаимном вранье, либо на взаимной выгоде.

Он помолчал и безо всякой связи спросил:

— Товарищи русские, не пойму: Разуваев — это что за фамилия такая? От слова… как это… снимать обувь?

Ревенко и Настасьин удивились этакому зигзагу в беседе, а я их успокоил, напомнив, что разговоры на флоте редко бывают связными. Тогда Артем Сантуша просветил.

— Именно, снимать обувь. Разувать. Только не подумай, что с себя. Пра-пра-прадедушка нашего Арсения, скорее всего, был видный разбойник и любил отбирать обувь у прохожих.

— Ничего себе! Интересно!

— Это что! Я учился в Казанской Военно-Космической Академии, так у нас на потоке был парень. Нормальный паренек, еврей. Так его звали Шура, а фамилия была: Гопник! Шура Гопник! Это трындец, как тяжко ему было жить с таким паспортом!

— Ага, — подхватил я, — а на Новой Земле в СВКА зав штурмового факультета — по фамилии Саваоф!

Словом, поговорили.

Потом завалились спать.

А потом было утро.

Чоругские машины…

Нет, асами мы не стали. Более того, опасения Сантуша насчет мальчика из церковного хора оказались беспочвенными. Я уверен, что человек без нашего образования и опыта даже взлететь не сумел бы.