— Прежде всего мне надо было понравиться отцу, — говорит он. — А после было уже слишком поздно. К тому же, должен вам откровенно признаться, в душе я в некотором роде ренегат. Мне совсем не нравится мое происхождение. Я всегда мечтал о принадлежности к буржуазии…

— И это в том мире, где все только и говорят о своем пролетарском происхождении. Быть пролетарием в наши дни — все равно что получить пропуск в светлое будущее… Особенно во Франции и в Германии… В Америке такой проблемы не существует… Здесь более здоровое общество. Люди не стесняются своего происхождения. Вот это и есть подлинная демократия. В Америке дети сенаторов подыхают от передозировки наркотиков точно так же, как простые чернокожие уличные бродяги.

— Я могу позвонить моей жене? Я оплачу телефонные расходы…

— Не надо спрашивать у меня разрешение каждую секунду. Берите трубку и продолжайте ваши игры. Развлекайтесь, ведь она тоже сейчас развлекается…

В дверь кто-то звонит. Звонок звучит так резко, словно сирена, предупреждающая об опасности.

— Иду, — кричит Хельга. — Подождите секунду…

Она спешит к двери, открывает ее. Роберт слышит срывающийся женский голос. Женщина говорит по-английски с выраженным южноамериканским акцентом. Ее взволнованная речь то и дело прерывается из-за вздохов и всхлипываний.

— Входите, выпейте воды, — говорит Хельга.

Роберт, словно Робинзон на своем маленьком островке, наблюдает за тем, что происходит.

Гостиничный номер пуст. Никто не берет телефонную трубку. Ему вспоминается милый беспорядок, какой оставляет после себя его жена. Посреди комнаты валяется голубая атласная тапочка. Тихо мурлычет кондиционер. Стоя на цыпочках, Анук по-детски подставляет ему для поцелуя лоб. Он смотрит на ее прелестное упрямое личико. Она протягивает ему набитый бумагами портфель со словами: «Не опоздай на самолет». В своем небесно-голубом пеньюаре она кажется ему особенно хрупкой и невесомой. «Не опоздай на свой самолет». Он уже свыкся с мыслю, что жена, по существу, выставила его за дверь. Неужели она назначила кому-то свидание? Что, если она предупредила кого-то о своем приезде, будучи еще в Париже? Одного из тех лощеных самовлюбленный типов, которые на «ты» со всем миром. Эти люди рождены, чтобы смотреть на всех свысока. Их легко узнать в толпе по особым признакам. Однажды он уже видел Анук в обществе одного такого мерзавца. Это был невысокого роста господин неопределенного возраста с увесистым перстнем на пальце. Он заметно нервничал и дергался. Анук тогда сказала: «Представляю тебе мсье Унтеля». Мсье Унтель довольно быстро ушел, обменявшись с Анук несколькими непонятными фразами.

— Кто этот ублюдок?

— Ублюдок? — возмутилась она. — Это граф Машин, один из самых лучших игроков в поло.

— Ты не находишь, что он похож на обезьяну?

— Надо видеть его на лошади. В Довиле или где-то еще… На обезьяну? Верхом на лошади — это сущий дьявол…

Не переставая наблюдать за вошедшей со слезами и стонами консьержкой, за четкими движениями Хельги, подающей пуэрториканке полотенце, чтобы вытереть мокрое от слез лицо, Роберт уже видит, как в комнату Анук входит тот ублюдок. В странных видениях Роберта номер в отеле «Космос» представляется, как комната Анук, куда он заглянул только на время. Ублюдок приближается к стройной блондинке ослепительной красоты со словами: «Сейчас я вас…»

У Роберта едва не вырвалось грубое слово. С той поры, как он попал в высшее общество, ему часто приходится выслушивать нецензурную брань. Раньше он никогда не употреблял непечатную лексику. Случалось, что он позволял себе выругаться, но не самыми последними словами. Отборных ругательств он набрался от Анук.

Пуэрториканка рыдает, сидя на стуле. Она заливается слезами так обильно, что, кажется, она вот-вот расплавится и жир потечет с ее толстых щек.

Женщина повторяет:

— Я думала, что он шутит… Когда он упал… Согнувшись пополам…

Она всхлипывает так громко, что уже не понять, сдерживает она позывы к рвоте или к еще более громкому рыданию.

— Как в масло… Второй за три года… Словно тот призвал его к себе потому, что соскучился…

— Держите, — говорит Хельга.

Она протягивает консьержке маленькую пузатую рюмку.

— Выпейте… Это шнапс.

Пуэрториканка осушает залпом рюмку.

— Крепко, — произносит она.

И вновь заливается слезами, словно включает кран…

— Как в масло…

— Почему она все время говорит про масло? — спрашивает Роберт.

Глядя на плачущую толстуху, он видит перед собой Анук в постели с похожим на гнома ублюдком.

Анук раскрывает этому негодяю объятия с такой страстью, какой никогда не проявляла по отношению к нему. Бесстыжий наездник в бешеном темпе колотит острыми шпорами по нежным бедрам блондинки, раскинувшейся в неге на гостиничной постели. Невыносимое зрелище. Роберт не может сдержаться, чтобы не выкрикнуть несколько слов на родном языке.

— Боже мой! Отчего хнычет эта жирная свинья?

Ему сразу становится легче на душе, а женщины от неожиданности замолкают.

— Что вы сказали? — спрашивает немка. — И почему вы кричите?

Наездник продолжает свою пляску смерти. Если он оторвется от Анук, как напившаяся крови пиявка, Роберт никогда больше не сможет заниматься любовью с ней. Женщина, которая носит его, пусть даже не совсем благозвучную для уха француза фамилию, должна принадлежать только ему одному. Кошмарное видение не отступает. В своем горячечном бреду Роберт уже видит, как сладкая парочка занимается любовью в присутствии двух плачущих женщин. Хельга почему-то тоже в слезах. По ее красивому гладкому лицу текут стерильные слезы. Роберт восклицает:

— Нет, этого не может быть…

— У него все еще не понизилась температура, — говорит Хельга, не переставая плакать.

— Н-е-т, а-а-а…

Гном оскверняет своей гнилостной спермой прекрасное тело Анук.

— Без пятнадцати четыре, — произносит немка.

Она вытирает лицо бумажным носовым платком.

— Нож вошел в его живот, как в масло, — рыдает пуэрториканка. — Я ни в чем не виновата. Я была обязана сообщить полиции об этом грязном наркомане. В конце концов, что вы хотите, я выполняла свой долг… И вот приехал сержант Мэйлоу… Вы знаете сержанта Мэйлоу? Он сменил на посту вашего бедного господина О’Коннели… В машине с сиреной… Я люблю этот звук… Когда я слышу вой полицейской сирены, я чувствую себя в безопасности… И вот входит сержант; в холле темно. Сколько лет я тщетно требую, чтобы наладили освещение… В телефонной кабинке еще горит свет, но разве это можно назвать освещением? От крошечной лампочки…

Переведя дыхание, она продолжает:

— Сержант склонился над наркоманом, чтобы забрать его. Вдруг наркоман приподнимается, как готовая к укусу змея, и плюнул полицейскому в лицо. Сержант Мэйлоу вытер лицо правой рукой. На какую-то секунду он ничем не был защищен. И тут наркоман вонзил нож в его живот. Сержанту удалось выхватить пистолет, но выстрелить уже не хватило сил. Наркоман вновь вонзил нож в живот Мэйлоу, словно опустил перо в чернильницу…

Пуэрториканка ведет свой рассказ с интонациями комментатора футбольного матча.

— Мэйлоу хотел подняться, но не смог. Из его живота хлестала фонтаном кровь. Наркоман с радостным воплем поднял окровавленный нож, как трофей. Он схватил пистолет Мэйлоу и отбросил в сторону. Я бросилась к выходу и закричала: «Убийца, убийца… На помощь…» Прибежали двое полицейских, заломили наркоману руки. А тот веселился от души. Похоже, что он принял ЛСД. Он кричал: «Я плаваю в крови копа… Мир прекрасен, Америка — великая страна». И пока его не запихнули в машину, он все время кричал: «Я плаваю в бассейне вместе с внутренностями… Кровь… Кровь… На помощь, я сейчас упаду с 29-го этажа…» Вы разве не слышали, что приезжала «скорая помощь»? Господина Мэйлоу увезли. Спасут ли его врачи?

Хельга согнулась пополам:

— В живот, — говорит она, — какой ужас!

«В живот, — думает со злобой Роберт. — Плевать мне на сержанта. Где Анук, вот что сейчас важно… Безусловно, она в музее и наслаждается полотнами Будена. И грубость ее — простая дань моде… Хорошее родительское воспитание не позволит ей совершить недостойный поступок… Анук…»