— Моя единственная любовь — это…

— Что? — спрашивает она. — Что? Кто?

— Нью-Йорк.

И продолжает низким голосом:

— Я испытываю к Нью-Йорку особые чувства…

— Вы влюблены в этот город? — повторяет она свой вопрос.

— Для меня Нью-Йорк — единственная женщина, которая меня по-настоящему зацепила, — продолжает Стив.

Анук, словно зачарованная, вслушивается в американскую речь. Она звучит для нее как мелодия. Стив произносит нараспев слова. И она испытывает почти физическое наслаждение только от одного звука его голоса.

И, как бы рассуждая вслух, Стив продолжает:

— В Нью-Йорке жизнь бьет ключом… Огромный густонаселенный город. Вот где испытываешь подлинное одиночество. В плотной толпе ощущаешь себя более одиноким, чем Робинзон на своем острове. И никакой надежды на Пятницу… Одиночество посреди огромного города… В три часа ночи на Шестой авеню от неонового освещения светло как днем и совершенно безлюдно. И только одинокий прохожий нарушает своими шагами полную тишину… Это я…

— А что же Дороти?

Стив смеется.

— Она спит. В своем пригороде. Я же не каждый день совершаю такие прогулки… Лишь иногда… Мой глоток свободы… Нью-Йорк. Ночь. Одиночество.

Неожиданно она наклоняется и целует руку Стива. Ту, что держит руль…

— Осторожно, — говорит он сухим тоном. — Так можно попасть в аварию.

Пуэрториканка сверлит глазами темноту захламленного холла старого, в прошлом весьма импозантного дома, стоящего на 16-й улице. Тесное пространство, едва освещенное подслеповатой люстрой, превратилось для нее в воплощение вселенной.

Прислонившись к косяку застекленной двери, она наблюдает за молодым человеком. Квартиросъемщик названивает по телефону с такой упрямой настойчивостью, словно речь идет о его жизни и смерти. В порванных серых джинсах и мокрой от пота майке он с самым беззаботным видом беспрерывно накручивает диск телефона. Похоже, что ему совсем некуда спешить. Ему отвечают, он слушает и затем быстро вешает трубку. И все повторяется с начала. В тусклом свете телефонной кабинки силуэт молодого человека время от времени меняет свои очертания. Он то распрямляет спину, то раскачивает головой из стороны в сторону, словно находится под действием таблетки, которую он только что проглотил. Длинноволосый, с неровной кожей, он похож на падшего ангела, спустившегося в ад и устроившего там дебош.

Пуэрториканка смотрит на него тяжелым недобрым взглядом. Всей душой она ненавидит этого говнюка, сынка богатых землевладельцев из Техаса, недоумка с карманами, набитыми деньгами и наркотой. Она с удовольствием сняла бы с него живьем шкуру. И смотрела бы, как он корчился в смертных муках. Его приятели под стать ему: такие же патлатые говнюки, плюющие на всех и вся. Эти отбросы живут припеваючи. У них нет проблем. Они родились американцами. Они никогда не знали нищеты и эмиграции. Родители снимают своим дебильным отпрыскам меблированные квартиры в Вашингтоне, снабжают их деньгами, на которые те жируют, бездельничают и обкуриваются марихуаной.

И кому только может названивать этот сукин сын? Он произносит одни только междометия: «Ага, ага, ага…» И тут же заливается идиотским смехом. По какому праву он занимает телефонную кабинку, принадлежащую всем жильцам этого дома? И что будет, если вдруг ей позвонят из полиции…

Однако из полиции никогда не звонят, к великому сожалению пуэрториканки. Она побежала бы в полицию по первому же зову. Не тут-то было! «Все полицейские помешались на свободах. Взять, например, Джорджтаун, где можно брать под стражу поголовно всех молодых говнюков и посылать на принудительные общественные работы. Полиции же до них и дела нет. Полицейские спокойно проходят мимо, обращая внимания на них не больше, чем на грязь под ногами: стражи порядка вмешиваются лишь в тех случаях, когда происходит настоящее кровопролитие».

Пуэрториканка испытывает к полиции самые теплые чувства. Она практически не отходит от телефонного аппарата. Она видит в нем свою единственную защиту от этих мерзких отбросов общества. Женщина наизусть знает номер телефона полиции. Она заставляет заполнить карточку всякого, кто входит в этот дом. Ей кажется, что через эти ничего не значащие клочки бумаги она приобщается к власти над людьми. «Друг детства мадемуазель Мюллер написал “Дюпон”», — размышляет она, впившись цепким взглядом в падшего ангела, трясущегося от смеха в телефонной кабинке. Пуэрториканка настолько запугана им, что не решается прервать бесконечный телефонный разговор.

Несколько дней назад посреди ночи эти мерзавцы едва не разбудили весь дом. Они с шумным гоготом ворвались в холл. «Нельзя ли потише», — не успела крикнуть она, как они развернулись и пошли на нее стеной. Расстегнув ширинки на джинсах, со свисающими как толстые мертвые черви членами, выкрикивая грязные ругательства, они подошли вплотную к ее каморке. Пуэрториканка едва смогла захлопнуть перед ними застекленную дверь. Спрятавшись за рваной занавеской, она уже не могла разобрать бранных слов, выкрикиваемых этими выродками по другую сторону двери. «И для этого я получила американское гражданство? — задавалась она вопросом. — Для чего я работаю консьержкой в престижном доме и являюсь осведомителем в полиции, которая, увы, пренебрегает своими обязанностями?» В ужасе она смотрела на орущую толпу распоясавшихся хулиганов. Она заткнула уши, а они все продолжали бесноваться на площадке перед ее дверью.

Они видели, что она трясется от страха. Пуэрториканка прекрасно понимала, что на их стороне численное превосходство, и ей ничего не оставалось, как заткнуться. И на будущее воздерживаться от каких бы то ни было замечаний в их адрес. Эти мерзкие твари нарушают покой и подвергают опасности проживание в этом доме таких законопослушных жильцов, как мадемуазель Мюллер. Поведение последней настолько безупречно, что порой кажется, она делает это нарочно, чтобы поставить себя выше окружающих. И чем больше бесчинствует молодежь, тем корректнее ведет себя мадемуазель Мюллер. К тому же она еще делает ей маленькие подарки. Что и говорить, прекрасная женщина.

Пуэрториканка время от времени пытается затеять разговор с немкой. Все в этом городе охвачены страхом, но боятся открыто признаться в этом. Люди скрывают, что подверглись агрессии, словно речь идет о случаях заболевания оспой. «Я кого-то боюсь? Чего мне бояться? А вы боитесь? Чего же?» Все здесь играют одну и ту же комедию. «Мадемуазель Мюллер, вы не боитесь возвращаться домой в восемь часов вечера? Вам страшно, не так ли? Не показались ли вам опасными две или три минуты ходьбы от оставленной на стоянке машины до подъезда дома?» И что странно — чистоплотная до абсурда немка — с пренебрежительной улыбкой каждый раз повторяет: «В Берлине я видела кое-что и похуже… Чего мне теперь бояться в Вашингтоне? Что мне вонзят в спину нож? И что же? В моей жизни будет поставлена точка. Только и всего… У каждого своя судьба».

Пуэрториканка вспоминает, как однажды она спросила у немки: «Что вы скажете об изнасиловании? Неужели вы не боитесь насильников»? — «Мадам Ажейро, вам везде мерещатся ужасы… В Берлине все женщины боялись, что их изнасилуют… Неужели вы думаете, что я получила американское гражданство, чтобы бояться чего-то?» — «У этой чертовой немки, — думает пуэрториканка, — только Берлин на языке». Однако смерть господина О’Коннелли выбила ее из седла. Куда делось ее высокомерие и постоянные ссылки на Берлин. Несколько секунд, согнувшись пополам, немка выла, как собака по покойнику.

А говнюк-то не перестает накручивать телефонный диск. Было бы рискованно приближаться к нему. Он способен вынуть свой большой белый болт и потрясти им перед ее носом! С улицы доносится резкий вой полицейской сирены. Этот звук, бьющий по нервам словно электрический разряд, успокаивает пуэрториканку. Толстый кулек с конфетами тает на глазах. Старая треснутая пепельница наполняется разноцветными фантиками. Одну за другой она отправляет в рот и тщательно разжевывает конфеты. Ей хочется смаковать их вкус. Конфеты напоминают ей мадемуазель Мюллер: такие же гладкие и несладкие… Она заслуживает наказания. Мадемуазель Мюллер. Надо ее немного проучить… Она не имеет права ничего не бояться в этой жизни…