Я посмотрел назад и крикнул в смертном отчаянии одно слово: «Пулемет!»

Действительно, башня крупнокалиберного пулемета, смотревшая на проспект, начала быстро — жутко быстро! — разворачиваться к мосту. Время как будто остановилось — я заворожено смотрел на поворот башни с хищным стволом пулемета, понимая, что на пустом проспекте не уйти, не убежать…

— Ой-ой-ой, — быстро-быстро, сама, видно, не замечая того, шептала Катя.

И вдруг на середине пути башня прервала свой плавный разворот, как будто наткнувшись на невидимую преграду. Дуло, хорошо видное «в профиль», несколько раз дернулось, пытаясь эту невидимую преграду преодолеть — но не смогло и, казалось, бессильно повисло. Едва я подумал, что можно перевести дух — ударили автоматные очереди. Заднее стекло мигом раскололось, что-то свистнуло у меня над ухом.

— ЛОЖИСЬ!! — крикнул я в который уже раз за этот бесконечный день, пригнул Катю вниз и навалился на нее всем телом. Краем глаза я успел заметить, что переднее стекло тоже покрылось сеткой трещин.

— Вашу мать! — прорычал проф. — Автоматы Калашникова! Единственное, что у вас тут работает, какие бы ни были Волны!!

На огромной скорости мы въехали на пустынный из-за комендантского часа мост. Стрельба стихла. Я приподнял голову и увидел, что за нами в погоню увязались два полицейских БМВ — стрелять перестали, видимо, чтобы ненароком не задеть их. Расстояние между нами было велико, но довольно быстро сокращалось.

— Бэхи, профессор! — прокричал я. В салоне, поскольку все стекла были разбиты и вынесены, стало шумно, ветрено и холодно. — Мы не уйдем на этом рыдване! Там форсированные движки!

Под собой я различил какое-то шевеление. Это оказалась Катя — она рвалась на волю.

— Дайте я посмотрю! Как медведь… Какой тяжелый! — шипела она.

Полицейские «бэхи» приближались. Мы были примерно на середине длинного моста, когда они уже въезжали на него. «Конец» — подумал я отрешенно. Мельком взглянул на Катю — и поразился случившейся с ней перемене. От ее недавней депрессии и страха не осталось и следа. Волосы растрепались, тушь кое-где потекла — но глаза горели каким-то невероятным азартом, и дышала она похоже, полной грудью.

— Жмите, профессор!! — орала она в полном восторге и самозабвении.

Профессор жал. Ветер выл в ушах, я задубел моментально. Рычание мотора заполняло все пространство; он ревел и стонал, как избиваемый каторжник.

Смотреть на неумолимо приближающиеся «бэхи» не было сил. Я посмотрел налево, надеясь увидеть воду. Увы — под нами далеко внизу белел лед. Великая река спала внизу — замерзшая, равнодушная и неподвижная. Смотреть вперед было невыносимо — холодный ветер резал лицо, как бритва. Как профессор умудрялся вести машину на такой скорости без лобового стекла?!

Я не успел додумать эту мысль до конца — горизонт вдруг начал опрокидываться. Только что впереди была бешено убегающее дорожное полотно Старого моста — и вдруг я увидел прямо перед собой темное и бесконечно мрачное ночное небо. Мотор взвыл в каком-то последнем, самом неистовом припадке то ли боли, то ли ярости… и — полет. Я терпеть не могу летать, не переношу самолеты — и сразу почувствовал, как кишки подступили к горлу и просятся наружу.

Потом случился глухой удар, меня бросило назад, потом вперед — и я опять от души приложился об переднее сиденье своим многострадальным носом. На миг я потерял сознание.

Когда очнулся — увидел, что мы катим по широкой, освещенной улице, скорее даже опять проспекту. НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ РЕКИ!

— Что это было? — проорал я, стремясь перекричать шум мотора и вой ветра.

— Мост рухнул!! — проорал в ответ профессор. Похоже, в его крови тоже сейчас кипело ведро адреналина. — Это же был СТАРЫЙ мост!

И мы засмеялись оба, как безумные.

…На чем я остановился? Да, как мы переехали мост… Ржали еще, как безумные. Не знаю, как проф или Катя — а лично я так впервые в жизни побывал под настоящим обстрелом. Всякое бывало в карьере пиарщика, и от бандитов приходилось бегать, и от ментов прятаться — но чтоб вот так в тебя стреляли, из калашей, настоящими, мать их, пулями! Меня всего малость трясло на этом заднем сиденье.

Катя тоже привстала и осторожно глазела по сторонам. И тут я ощутил, что машина останавливается… на светофоре. Да-да!! Который прекрасно работал и горел красным. Профессор, показавший себя отчаянным водителем, послушно затормозил на широком и пустом перекрестке.

Мы как будто переехали через Волгу в другую реальность …или, точнее, вырвались из потустороннего зыбкого кошмара в нашу, родную и обычную действительность. Там была темень — тут спокойно горели уличные фонари; там все рушилось и взрывалось — тут было тихо, и на холодно поблескивающую, широкую мостовую, кружась, ложился вполне себе рождественский снежок. Справа и слева, как положено, светились окна добротных многоэтажек. Мы были в обычном советском городе! В домах пьют и закусывают, а в телевизоре как раз бенефис Урганта…

Машин, правда, было что-то подозрительно мало, как и прохожих на улице — в Москве такое безлюдье можно увидеть разве что под утро. А тут, по моим подсчетам, был еще ранний вечер!

— А в Заволжском-то все зашибись, — вдруг услышал я удивленный голос Кати. Я повернулся к ней — она все еще с явной опаской, видимо, опасаясь выстрелов, едва-едва приподняла голову над задним сиденьем и изумленно вглядывалась в мирный пейзаж родного Заволжского района. Стекла разглядывать не мешали, поскольку их не было.

— Да, — рассеянно ответил профессор со своего водительского сиденья. Его пальцы нервно били по рулевому колесу. — Здесь полный… мир. Странно только, что машин нет. И… властей.

Говорил он с легкими странными паузами.

— Да какие вам власти еще нужны? — спросил я с сарказмом. — На совершенно пустом перекрестке ночью стоите на светофоре! В провинции раньше таким образом шпионов определяли.

Профессор как-то сжался впереди, но ничего не сказал, а Катя несмело хихикнула. И тут случилось еще одно «вдруг». Зазвонил телефон! Никто даже не понял сначала, что произошло, а проф резко обернулся.

Телефон звонил и трясся у меня в кармане рубашки. Я и забыл совсем про эту примету цивилизации! Что делать — надо ответить.

«Алё!»

— Здравствуйте, Дмитрий, — сказала трубка строго. — Это Рахиль. Тимофей Петрович очень волнуется — вы уже взяли интервью?

Катя и «Александр Глебыч» недоуменно смотрели на меня. Сквозь выбитые пулями окна задувала пурга, и снежинки, не тая, кружились по салону автомобиля.

— Какое интервью?

— Вы что, пьяны? — взвизгнула трубка.

— Да нет, тут просто все перекрыто… У нас военное положение! — попытался я объяснить.

(Да, пьян)— сказала она кому-то в сторону, видимо, дражайшему Тимофею. И уже громче, мне:

— У нас работает радио, «Эхо Радонежа». Никакого военного положения нигде нет! Я вас очень прошу прийти в себя, Аркадий. Я поверила вам! МЫ вам поверили!

— Да я что… Я уже рядом… Я…

— Как только получите запись — сразу пересылайте. Час интервью, не больше! И учтите, если не справитесь — никакого гонорара!

— Да в задницу ваш гонорар! — взорвался я. — Тупая курица! Вы даже не понимаете…

Тут телефончик мой жалобно пискнул, экран его потемнел. Кажется, я забыл его зарядить перед поездкой…

— Кто это был? — с чем-то вроде ревности в голосе поинтересовалась Катя.

— Да так, — сказал я раздраженно. — Вообще, вам не кажется, что красный горит чересчур долго? Сколько мы уже тут стоим?

— Кажется, — ответил он. — Я думал, тут такой обычай…

Он осекся. Охнула рядом Катя.

Далеко впереди на пустой улице показался огромный черный автомобиль, из тех, что называются по-современному «лимузин», а по-старому «членовоз». Он быстро приближался к нам по встречке. И одновременно повсюду погас свет. Разом — как будто повернули какой-то гигантский рубильник. Потухли фонари, погасли окна в домах, пропал и красный глаз светофора. Все погрузилось в уже знакомую по той стороне реки серую мглу. Опять мертвенный пейзаж освещала лишь луна, которая временами растерянно выглядывала из-за смутного марева наверху в небе, похожего на смог. Или на дым каких-то гигантских пожаров? Черное авто на встречке было уже неподалеку.